Н Кальма - Заколдованная рубашка

— Но, mon pere, мы ведь тоже в будущем хотим быть полезными своему отечеству, своим согражданам… — попробовал объяснить Александр. — Мы мечтаем…

— Мечтаете быть полезными согражданам? Это Конкины и Ляпкины твои мечтают? — фыркнул генерал. — Уж не думаешь ли ты, что эту твою шатию допустят управлять Россией? Или воображаешь, что так оно и будет? О, я знаю, о чем ты думаешь! Мне давно известны все ваши беседы на Васильевском… Но знай и ты: я сорок лет верой и правдой служу моим государям, и я не позволю…

— Верно служить жестоким деспотам еще не большая доблесть, пробормотал Александр.

Он произнес это очень тихо, но генерал услышал. Золотой орден забился у него под шеей, и так же забился и заходил над орденом его кадык.

— Ты, мальчишка, ничтожество, осмеливаешься так говорить о покойном государе! Хулить его память, как какой-нибудь красный негодяй! — Генерал тяжело перевел дух. — Ну, значит, дело далеко зашло. Значит, правда, что нынче доложил мне Герасим: ты втихомолку, за спиной у меня, подбиваешь моих крестьян к возмущению, готовишь поджоги, бунты!

— Ага, так ваш Аракчеев, ваш шпион домашний уже донес вам? Я так и знал! — возвысил голос и Александр. — Вы сами своей жестокостью доводите людей до возмущения. И если эти несчастные что-то сделают для своего освобождения, вы сами, первый, будете этому причиной. Незачем вам винить меня и моих товарищей!

Александр почти не помнил себя. Железная рука схватила его за локоть.

— А, так вот ты как заговорил? — шепотом сказал генерал. — Знаешь ли, что я сей же час, сию же минуту могу передать тебя жандармам, засадить навечно в крепость, в кандалы…

— …или прогнать сквозь строй, чтоб меня засекли шпицрутенами, как засекли насмерть по вашему приказанию сотни солдат, — тоже шепотом выговорил Александр. Он задыхался. — Я… мне стыдно носить имя Есипова! Это имя палача!

— Вон! — Генерал стремительно подвел сына к дверям, стиснул ему плечо. — Вон! Ты мне не сын больше!

Александр выбежал из кабинета.

Уйти из дома сейчас же, сию минуту, не откладывая! Бежать куда угодно, куда глаза глядят! И часа не оставаться в доме деспота, который называется его отцом! Не брать с собой ни единой мелочи, принадлежащей отцу. Пусть нищета, пусть голод — это его не испугает. Он молод, здоров, у него крепкие руки и кое-какие знания. Можно давать уроки иностранных языков, истории, словесности. Живут же самостоятельно десятки студентов, таких, у которых нет ни имений, ни отцов-генералов. Пускай на них сатиновые рубашки, а не голландское полотно, это не делает их хуже или глупее. Конечно, кузина Долли, встретив Александра в заплатанной шинели, отвернет свой хорошенький носик, да не в Долли дело! Дело в том, что вот теперь-то, живя самостоятельно, на свои, трудом заработанные деньги, он сможет, наконец, узнать жизнь. «Тепличный росток» — так насмешливо прозвал его Михаил Дремин. Что ж, теперь «тепличный росток» покажет, на что он способен! И можно будет делать что-то полезное, нужное. Например, учить грамоте мастеровых, как младший Дремин, читать им политическую экономию, историю. А живя здесь, в этом доме, он никогда не сможет посвятить себя служению людям. Отец этого не допустит. Но как он бешено крикнул: «Вон! Ты мне не сын больше!»

Голос отца явственно раздавался в ушах Александра. До самого вечера младший Есипов пролежал, отвернувшись к стене. Несколько раз на цыпочках входила няня, шепотом окликала, трогала за плечо — он не отзывался. Она принесла завтрак, обед, потом ужин — он ни к чему не притронулся. Было уже поздно. Александр зажег свечу, лихорадочно порылся в секретере — там было немного денег, оставленных ему матерью. На первое время хватит, а там будет видно.

Опять вошла Василиса. По ее лицу Александр увидел, что она обо всем знает.

— Сашенька, уходишь? Новый год пойдешь встречать? Воротишься-то поздно ли? — Она сама с собой хитрила. Ей было страшно додумать правду.

— Не знаю, нялка, ничего не знаю. Может, и вовсе не вернусь. Ты же слышала, он сказал: «Вон из моего дома!» — отрывисто отвечал Александр.

— Сашенька, голубчик ты мой, да куда же ты пойдешь из родимого-то дома? Одумайся, голубеночек мой, пожалей хоть меня. Ты же для меня как сыночек драгоценный! — Няня заплакала навзрыд. — Генерал наш горяч, да сам потом отойдет, пожалеет, что обидел тебя.

— Не надо мне его жалости. Ничего от него не надо! А тебя, нялка, я к себе возьму. Вот только огляжусь, устроюсь и тотчас вызову, ты не беспокойся. Ты ведь не его, а маменькина, и я тебя на волю отпущу. — И он горячо поцеловал старые, залитые слезами щеки няни.

И вот Александр уже шагает по заснеженной Гороховой, к Адмиралтейству. Под мышкой у него круглый кожаный баульчик с немногими нужными вещами.

машинально, в такт шагам, повторяет Александр. Он хотел было кликнуть извозчика, но тут же себя одернул: «Обойдусь и так. Надо привыкать к пешему хождению. Я теперь не генеральский сын, а бедный студиозус».

Снег косо летел по улице, остро сек лицо, забивался за воротник. Кругом одинокого фонаря на углу клубились, точно хоровод мошек, снежинки. Поддерживая друг дружку, проковыляли двое пьяных. У освещенного подъезда знакомого особняка вереницей стояли кареты. Гомонили о чем-то кучера, хлопали рукавицами, боролись, чтобы согреться. Заиндевевшие лошади были окутаны морозным паром и чуть подрагивали. В особняке глухо и нежно заиграла музыка. Александр с какой-то особой, болезненной остротой примечал каждую подробность. Вот подъехала еще карета, ливрейный лакей откинул с шумом подножку, с особым щегольством распахнул дверцу, и на ковер, постланный у подъезда, выпорхнула фигурка в меховой ротонде и капоре. Александр успел увидеть узенькую ножку в бальном башмачке. Из дома явственней и томительнее донесся модный штраусовский вальс. «Новогодний бал у Кавецких…»

И вдруг Александр пронзительно почувствовал себя одиноким, никому не нужным. Новогодняя ночь… Все веселятся, желают друг другу счастья и удач. Один он, выгнанный из родного дома собственным отцом, бесприютно скитается по улицам.

«Мчатся тучи, вьются тучи…» — опять забормотал он, чтобы не заплакать. Но нет, нет, долой слабость, долой это постыдное малодушие! Он сумеет справиться с собой, сумеет быть совсем-совсем взрослым и сильным, стать настоящим мужчиной.

Александр поправил баульчик под мышкой, встряхнулся. Вот и Адмиралтейство, а там и Дворцовый мост. В Зимнем дворце светятся окна во втором этаже. Кабинет царя? Может, именно сегодня, в новогоднюю ночь, царь наконец решится и даст волю своему народу? А может, танцует сейчас на придворном балу, забыл и думать о таких, как Никифор, как лакей Антон, как окоченевшие на морозе кучера?

Будочник машинально вытягивается перед студенческой шинелью, и Александр видит, что он уже на мосту. Река безлюдна, запорошена снегом, только кое-где чернеют проруби. В темных стеклах университета отражается бледный снежный свет ночи. В своих теплых норах, бог весть где, спят старики швейцары, знающие по именам чуть ли не три поколения студентов. И не верится, что днем за этими окнами кипит и бурлит молодая жизнь.

Александру вспомнилось, как в треугольной шляпе, с жалкой шпагой на боку он вошел в дверь университета, в эту самую, мимо которой он сейчас проходит. Его угрюмо окликнул знаменитый швейцар Савельич:

«Ты кто такой? Новичок? Вот запиши в книге свою фамилию. А теперь пойдем со мной в шинельную. Вот тут вешай, под этим номером, свою шинель, можешь и фамилию здесь подписать».

Александр поднялся наверх, но не встретил ни души. Сторож в коридоре грубо спросил:

«Чего так поздно пришли? Уже пять минут, как двери закрылись, везде профессора читают, никого пускать не велено. Надо вовремя приходить».

Так и просидел целый час Александр в сборной зале в полном одиночестве. Мимо ходили сторожа, курили ароматными свечами по всем аудиториям и залам, и Александр глотал синий горький дым.

Но вот и университет остался позади. Величавые сфинксы сторожат Неву у академии. Их запорошенные снегом каменные глаза не смотрят на юношески тонкую фигуру, которая пробегает мимо них на Васильевский.

И сразу — вот чудеса! — меняется облик города. Узкие улички, церкви и церковные дворики, низенькие дома — провинциальная тишь и глушь, будто это и не Петербург и не столица вовсе.

Впрочем, нет, какая там тишь! В первом этаже двухэтажного домишка у самой церкви Андрея Первозванного так поют и шумят, что дребезжат стекла в рамах. Из форточки валом валит пар, и вместе с паром вылетает удалая студенческая песня:

Там, где Крюков канал

— Ишь, до чего же лихо скубенты гуляют! — завистливо пробормотал над самым плечом Александра какой-то прохожий.