Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.)

Изоляция эта была вовсе не следствием желания тюремного начальства защитить политических узников от уголовного «беспредела». Обосновывая необходимость строгой изоляции «политиков», киевский генерал-губернатор в письме министру внутренних дел 28 сентября 1898 года сообщает: «…У нас в стенах самой тюрьмы производится политическая пропаганда и сотни заключённых неизбежно развращаются в тюрьмах нравственно при соприкосновении с политическими арестантами и набираются социалистических и ярко противоуправительственных убеждений…».

При этом строжайшая изоляция имела целью не только пресечение вредной пропаганды, но зачастую психологическое давление и устрашение, вплоть до физического уничтожения. Пример такого подхода — организация тюремного быта в Новобелгородской тюрьме. Ненормальную жестокость содержания политических заключённых здесь признавали даже высшие сановники государства. Статс-секретарь Грот писал в 1877 году министру внутренних дел следующее:

Этот надзор стремится к одной лишь цели, замыкания накрепко в тесные камеры преступников, частью закованных в кандалы, представляя им затем оставаться по целым дням почти без занятий, наедине с самим собою.

Отсюда — те гибельные последствия, которые ведут заключенных медленным путём к болезням, а нередко и преждевременной смерти. Из 13 человек политических преступников, поступивших в тюрьму в начале 1875 г., двое уже умерли, причём один предварительно сошёл с ума, а из наличного состава 11 заключённых двое обнаруживают несомненные признаки умопомешательства и 5, кроме того, страдают анемиею, предвестницей болезни грудной чахотки» (цит. по М. Детков. «Наказание в царской России»).

При таком подходе неудивительно, что сами политические узники предпочитали такой тюремной «защите» от уголовников отбывание наказания плечом к плечу с «урками». Это можно было считать за счастье.

Тот же Пётр Филиппович Якубович, активный член «Народной воли», был в 1887 году приговорён к смертной казни, заменённой восемнадцатью годами каторги. В 1890 году он переведён в Акатуй, где политические содержались вместе с уголовными! И начальству не было дела до того, чтобы одних «оборонять» от других. Впрочем, отношение уголовных каторжан к редким в то время «политикам» не было особенно агрессивным и такой «обороны» не требовало. Обороняться следовало порою от самих тюремщиков: так, в конце XIX века известие об изнасиловании политзаключённой Ольги Лобатович надзирателями Красноярской тюрьмы появилось даже в зарубежной печати…

Этот исторический экскурс необходим нам для того, чтобы вновь подчеркнуть преемственность большевистского режима в деле наказания политических противников. Разумеется, с учётом времени менялись методы и средства, но цель оставалась одной: подавление, устрашение, изощрённые издевательства и в конечном счёте — физическое уничтожение оппозиции.

Спору нет: в последнее десятилетие своего существования самодержавие пыталось осуществить некоторые либеральные преобразования в обществе, в том числе и смягчить режим для политических заключённых. Безусловно, тоталитарный социализм по подлости, дикости и жестокости своей не сравним с Россией времён Николая II. Конечно, Сталин и его холуи далеко обогнали своих предшественников. И всё-таки преемственность традиций ощущается слишком явно.

Но вернемся к сталинскому Гулагу. Итак, с одной стороны, всевластие здесь профессиональных преступников-рецидивистов основывалось на «тюремных традициях», идущих ещё от старорежимных «иванов». С другой стороны, «блатных» активно поддерживала администрация лагерей, видя в них противовес «политикам» и средство обуздания последних (количество которых день ото дня всё более росло). «Социально близкие» в глазах администрации и руководства ГУЛАГа представляли меньшее зло и опасность, нежели «враги народа».

Вскоре «воровские» группировки приобретают в лагерях громадное влияние и вес. К ним и к их лидерам всё чаще обращаются заключённые для разрешения своих конфликтов.

При этом следует иметь в виду, что настоящие, «авторитетные» «воры» избегали сотрудничества с начальством, не занимали руководящих должностей, не работали и жили исключительно за счёт других арестантов.

Бригадирские должности, впрочем, занимала «воровская пристяжь», снабжая «законников» всем необходимым. Кстати, если уголовник был не «коронован», то для него не считалось особенно зазорным и повкалывать. Разумеется, большинство из них не столько работали, сколько «заряжали туфту».

Политзаключённая Ольга Слиозберг вспоминает:

Нечего и говорить, что трудом нельзя было ничего добиться, что нас обманывали, что бригадиры-блатари записывали нашу выработку своим дружкам, что демонстративно для политических были отменены зачёты (уголовникам за хорошую работу день засчитывался в полтора и даже два). Нам давали тяжёлый инструмент и самые тяжёлые участки.

…А между тем труд — это было последнее, что нас отличало от массы деморализованных и циничных блатарей. Их отношение к труду было страшным.

…Бригадиры (бывшие кулаки) дрались за «политиков» — они знали, что мы будем работать добросовестно и систематически, уголовники же в час так, что за ними не угнаться, а чуть отвернётся бригадир, лягут и будут спать, пусть вянет рассада, пусть мороз побьёт молодые растения.

И чуть дальше следует описание житья-бытья «блатных» и «бытовиков»:

Совсем другая картина была в «весёлой» палатке. Там стояло семь деревянных кроватей, покрытых розовыми, голубыми, цветастыми одеялами. Подушки с вышитыми наволочками. На наволочках изображены румяные, с глазами в пол-лица девицы, голубки, цветы и вышиты надписи, вроде «Приснись мне, милый, люблю, нет силы» или «Днём и ночью без тебя нету мочи». Над постелями висели самодельные коврики из мешков с вышитыми кошками, лебедями, цветами, японками. На столе стояла, предмет нашей зависти, настоящая керосиновая лампа со стеклом.

…В этой палатке веселились далеко за полночь. Визжала гармонь, визжали пьяные голоса девиц, хрипели мужские.

Бригадир Сашка Соколов, одесский жулик, хитрый и ловкий, как чёрт, принимал гостей с соседних приисков. С нами Сашка тоже неплохо ладил, ему надо было, чтобы мы не жаловались и работали. («Путь»).

В общем, «блатные» чувствовали себя полными хозяевами в лагерях. И чем дальше, тем больше. С одной стороны, конечно, нередко им в этом помогала лагерная администрация. Так, из документов тех лет мы узнаём, что при проверке положения дел в Буреинском ИТЛ в 1939 году было установлено, что «паханствующий» элемент из сангородка не был вывезен в режимную зону, так как им руководила жена начальника III части лагеря (оперативно-чекистский отдел) Розенблит. Супруги объяснили проверяющим, что без присутствия «блатных» невозможно будет поддерживать должный режим в сангородке, поскольку только «паханы» умеют навести идеальный порядок среди зэков.

В то же время всесилие «воров» стало возможным не только при полном попустительстве администрации. Была и другая причина, о которой стараются не упоминать многие бывшие политические заключённые…

Диву даёшься иногда, сколь много скрывает какое-нибудь маленькое, незначительное на первый взгляд словечко. Впитало оно в себя и мучения людские, и ужас нравственного падения, и судьбы малых мира сего… Человек может врать, подтасовывать факты, изворачиваться, надеясь, что за далью лет истлели документы, отошли в мир иной свидетели. Не то — Слово. Оно — высший судия. Надо только уметь прочесть его свидетельства.

О картёжных играх арестантов, о различных «вольтах» и «примочках» можно рассказывать долго. Но сейчас для нас интересен только один факт. Дело в том, что на уголовном жаргоне валет, дама, король и туз именуются «картинками», остальные же карты — «литерками». И ни один арестант не объяснит вам толком, откуда пошло это название. А история его начинается ещё в далёких 30-х…

Слово «литёрка» происходит от латинского «литера» — буква. Но почему «буква»? Ведь на картах-литёрках (в отличие от «картинок») никаких букв нет — одни цифры! Но дело в том, что изначально литёрка к игральным картам не имела никакого отношения. Зато имела отношение к большой политике. Родилось слово в самый разгар сталинского террора, а точнее — в конце 30-х, когда репрессии обрушились в основном на представителей партийного и советского аппарата, видных руководителей, военачальников, деятелей культуры, интеллигенцию. Именно в ту пору безобидное слово «литера», или «буква», обрело зловещий смысл. Человек, обвинявшийся в политическом преступлении, не проходил через суд. Его судьбу решало так называемое особое совещание при НКВД СССР (созданное в 1934 году). В приговоре фигурировала не статья уголовного кодекса, а аббревиатура, обозначавшая преступление, которое инкриминировалось обвиняемому. Например, АСА (антисоветская агитация), АСВЗ (антисоветский военный заговор), ЖВН (жена врага народа), ЖИР (жена изменника родине), КРА (контрреволюционная агитация), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и т. д.