Тоби Грин - Инквизиция: царство страха

Испанская инквизиция, сформированная в 1478 г., находилась под прямым контролем испанской короны[57].

Именно это определило новый курс инквизиции в Испании, а затем и в Португалии. Первых инквизиторов разместили в государственных зданиях, первый великий инквизитор Испании Томас де Торквемада уволил прежних инквизиторов Арагона, назначив своих представителей[58]. На первом испанском аутодафе в Севилье 6 февраля 1482 г. сожгли шесть человек, хотя этот приговор не был подтвержден в соответствии с предшествующей процедурой ведения дел. Все эти сигналы предупреждали: новый суд веры окажется совершенно другим[59].

Поэтому одна из главных причин сосредоточенности на португальской и испанской инквизициях — это исследование истории власти и злоупотреблений властью. Это не связано с повторением антикатолической пропаганды прошлого. Папство всегда отличалось большим милосердием по сравнению с португальской короной во время правления Жуана III в период формирования инквизиции в стране. Когда в 1533 г. Жуан запретил обращенным в христианство евреям покидать Португалию, папа Климент VII в 1533 г. выпустил буллу о всеобщем помиловании. Когда, уже после учреждения инквизиции в 1536 г., Жуан хотел сделать епископа Ламего португальским великим инквизитором, папский престол отказал ему в этом, опасаясь, что епископ окажется слишком жестоким. Папа Павел III выпустил буллу «Медитатио Корбис» 16 июля 1547 г., предоставив португальской инквизиции те же полномочия, что испанской. Но он же поставил условие: в течение целого года каждый, кто хотел уехать из Португалии, должен свободно покинуть ее, избежав преследования[60].

Когда испанская инквизиция дошла до крайней жестокости, папа Сикст IV в 1482 г. постарался лишить новый орган части полномочий. Он направлял жалобы монархам Фердинанду и Изабелле[61].

Фактическая роль папства в деятельности инквизиции в Португалии и Испании почти всегда была умеренной. Папский престол неохотно санкционировал крайние меры инквизиции в Иберии. Это мнение, как правило, старались обходить.

Леонардо Донато, итальянский путешественник, в 1573 г. в своих заметках писал: папа не был «вовлечен» в дела испанской инквизиции, хотя Пий V не смог отвергнуть ее. Ведь он старался добиться того, чтобы инквизиция служила ему[62].

Даже жертвы инквизиции признавали разницу между справедливостью в Риме и справедливостью в Иберии. Хуана Роба, происходившая из морисков, была казнена в Валенсии в 1587 г. за то, что среди прочего сказала: «Если в Риме папа позволяет каждому жить согласно своей вере, то почему в Испании все иначе?»[63]

Поэтому злоупотребления властью инквизицией в Иберии — это злоупотребления политической, а не религиозной властью.

Историю иберийской инквизиции не следует использовать для антикатолических обличений[64]. Но гонения никогда не были монополией испанцев, португальцев или католиков. Это то, на что способны все народы[65].

В 1595 г. шесть жителей небольшого городка Эльин в Мурсии (юго-восточном районе Испании), предстали перед инквизитором для допроса. В течение этого периода предполагалось, что инквизиторы должны совершать визиты на регулярной основе для расследования ортодоксальности жизни даже в самых небольших деревнях. В Эйлине работник Франсиско Маэстре стал причиной значительного скандала.

Маэстре выбрали мажордомом братства Девы Розарио. К сожалению, эти выборы проводились в то время, пока он отсутствовал. Когда к нему в дом принесли символы этого поста (скипетр и штандарт), он остался более чем недовольным, заявив: «Что за гадость, что за дерьмо! Какую грязь, какие отбросы вы принесли мне сюда?!»

А после того, как ему сообщили, что это символы Девы Розарио, он ответил: «Это просто дерьмо и даже больше чем дерьмо!»[66]

Такой ответ не прошел для него даром. Маэстро предстал перед инквизитором. Он извинился, объяснив, что очень устал и не смог правильно воспринять эти знаки, когда их принесли ему домой.

Как показывает эта история, для понимания инквизиции не нужны легенды, черные или светлые. На самом деле существует обширный архив[67]. Изучая его, неоднократно сталкиваешься (как в деле Маэстро) со случаями, когда смех является столь же уместной реакцией, как печаль. Иногда отнюдь не скорбными оказываются множество ответов людей, которые наотрез отказывались быть запуганными. В других случаях вызывает восхищение остроумие заключенных перед лицом несчастья.

Далее я вспоминаю об англичанине Уильяме Литгоу, арестованном инквизицией в Малаге в 1620 г. по обвинению в том, что он протестант. Арест оказался незаконным: в то время между испанской и английской коронами действовал договор, по которому инквизиция не могла арестовывать англичан. Но исповедник-иезуит, проведя с ним восемь дней, стремясь обратить в истинную веру (а в противном случае угрожая последствиями), вынужден был покинуть камеру Литгоу со словами: «Сын мой, берегись, ты заслужил быстрое сожжения на костре. Но благодаря милосердию Девы Лореттской, над которой ты богохульствовал, мы спасем твое тело и душу».

На следующий день во время слушания дела инквизицией Литгоу выслушал целую тираду обвинений. Но вместо испуганных слов прозвучал ответ: «Ваше преподобие! Природа милосердия и веры состоит не из оскорбительных речей, сэр».

За это инквизитор ударил его по лицу. Довольно быстро начались пытки…[68]

Но Уильям Литгоу оказался счастливым человеком. Английский консул в Малаге услышал о его деле. Ему удалось связаться с послом в Мадриде и добиться освобождения Литгоу, который через двадцать лет написал свои мемуары. Конечно, очень немногим повезло так, как ему.

В постоянной борьбе между страхом и способностью не терять жизнерадостности развивается настоящая драма инквизиции. Всего через тридцать два года после первого аутодафе в Севилье в 1513 г. флорентийский посол Джуичардини писал: «Инквизиторы конфисковали имущество виновных и временами сжигали людей, заставляя бояться всех и каждого»[69].

Страх проник во все слои общества. В 1559 г. заведено дело за «ересь» на архиепископа Толедо Бартоломе Карранцу, примаса всей Испании. Это показывает, что никто не был свободен от подозрений (см. главу 5). К концу XVI века мориски Куэнки не хранили своего имущества дома, а прятали его, так как в случае ареста инквизицией все было бы конфисковано[70]. К 1602 г. мориски так страшились инквизиции, что некоторые теряли сознание при виде ее служителей[71].

Власти старательно насаждали это ощущение и атмосферу страха. В 1564 г. юрист из Галисии писал в Супрему, заявляя: «Необходимо, чтобы народ испытывал страх, уважая инквизицию»[72].

И в 1578 г., когда Франсиско Пенья повторно опубликовал «Директориум Инквизиториум» (руководство для инквизиторских процедур, написанное Никола Эймерихом, инквизитором Арагона), он говорил: «Мы должны помнить, что главная цель суда и смертного приговора — не в том, чтобы спасти душу подсудимого, а том, чтобы содействовать общему благу и устрашить народ»[73].

Инквизиция искренне полагала: страх — наилучший способ достижения политических целей. Это, как сформулировал французский историк Бартоломе Беннасар, было «педагогикой страха»[74]. Имелся целый учрежденческий и политический арсенал, предназначенный для распространения ужаса среди населения. Предположительно, террор быстро находил легкий путь к сердцам.

Страх превратили в миф, применяя пытки и сожжение на кострах. Ужас начинал распространяться с первого момента прибытия инквизиторов в город и зачтения народу эдикта веры. Эдикт предписывал каждому, кто впал в ересь или знал о ком-то, кто это допустил, предстать перед инквизиторами в течение тридцати дней и исповедоваться, а также разоблачить виновного[75].

Страх распространяется в обществе, обеспечив для инквизиции возможность привести страну к социальному или финансовому краху, доводя до нищеты свои жертвы, конфискуя имущество, изгоняя людей из родных городов, лишая их потомков права занимать какие-либо официальные посты или носить шелка, ювелирные украшения, любые иные символы престижа[76]. Принцип секретности означал, что обвиняемый не может знать имена своих обвинителей. Это тоже гарантировало насаждение страха.

Сам аппарат страха разрушил всю систему. Как следует из историй Литгоу в Малаге и Маэстре в Эйлине, сопротивление всегда оказывалось рядом. Попытки инквизиторов насильно навязать свою волю приводили к восстаниям. А восстания и противодействие создавали все большее количество мишеней и объектов. И порочный круг замыкается: очистить общество от врагов невозможно, потому что общество и инквизиция сами создавали их.