Кристин Бар - Политическая история брюк

Носить длинные брюки, маленькую куртку, черный парик, красный колпак, чтобы скрывать волосы блондина, накладные усы, в зубах вместо зубочистки — трубку, вместо трости — толстую дубину, ругаться ни много ни мало как отец Дюшен[9], а не бормотать едва слышно{73}.

Говоря о санкюлотах, невозможно не вспомнить о многочисленных очернявших их карикатурах, ставших важной приметой эпохи террора{74}. На этих забавных и жестоких рисунках санкюлота изображают обычно в лохмотьях, но не всегда в брюках — чаще просто с голыми ногами, в одной рубашке: он на самом деле без брюк — sans culotte. Он вызывает смех своей выставленной напоказ непривлекательной анатомией. Санкюлот, таким образом, лишен свойственного мужчинам достоинства, он феминизирован в силу отсутствия нижней одежды с двумя штанинами. Эта феминизация — словно возвращение к более дикой, более животной природе с ее смертоносными инстинктами. Иногда их изображают с когтями, для придачи демонического облика. Ветхость одежды призвана свидетельствовать о моральном и физическом состоянии нации. Дома, на улице или в вооруженных сражениях, санкюлоту на карикатурах свойственны садизм, антропофагия и копрофилия, которые вытесняют его из числа цивилизованных людей.

В длинной череде значений, которые приобретал объект нашего исследования, наша память более-менее осознанно фиксирует эту мрачную сторону брюк как народной одежды: лохмотья нищих, лишенные благородства (еще бы!), грязные и окровавленные. А поскольку подсознание любит соединять крайности, у этого образа есть и нечто соблазнительное: в брюках присутствует что-то игривое, в них ощущается сексуальная и преступная сила, лишенная табу.

Но этот выдуманный образ не дает нам представления о реальных брюках, которые носили на самом деле. Среди мужчин-буржуа они встречаются пока относительно редко. Сен-Жюст, депутат-монтаньяр, славящийся своей элегантностью, на момент смерти в 27-летнем возрасте был обладателем двух синих суконных брюк, одних брюк из белого шелка и двух кюлотов: из замши и из синего сукна{75}. По некоторым данным, начиная с 1793 года брюки из холстины или тика носил каждый третий парижанин, чаще это была молодежь{76}. Вероятнее всего, вандейские повстанцы, вышедшие из сельской местности, носили длинные штаны, а сопровождавшие их дворяне — кюлоты. Освобожденных узников и рабов также изображают в штанах. На портрете в полный рост гражданина Белле, бывшего жителя колоний (написанном в 1797 году Жироде), обтягивающие брюки подчеркивают мужественность свободных негров, что может подразумевать слабость белых философов{77}. Жан-Батист Белле родился в 1747 году на острове Горе (нынешний Сенегал), в 17 лет на Сан-Доминго добился освобождения, участвовал в восстании 1791 года и дожил до отмены рабства на родном острове и превращения его во французский департамент. Это первый черный, которого изобразили в официальном костюме делегата Конвента с сине-бело-красным поясом. Художник подчеркнул контраст черного и белого, изобразив Белле на фоне выполненного из каррарского мрамора бюста аббата Рейналя, известного аболициониста. Взгляд притягивают брюки из белой кожи, подчеркивающие мужскую анатомию. Хотя брюки остаются народной одеждой, одеждой бедняков, заставляя думать о том, что их обладатель «плохо одет», в начале Революции у них нет той ауры и значения, если их с достоинством и изяществом носит такой народный избранник, как Белле. Но тут речь идет о 1797 годе.

Риск того, что «патриотическая» одежда станет обязательной для всех, таков, что 29 октября 1793 года (8 брюмера II года) в декрете, запрещающем женские клубы, уточнялось, что «ни один человек одного или другого пола не может заставить ни одного гражданина или гражданку одеваться определенным образом» и что «каждый свободен носить ту одежду или наряд своего пола, который ему подходит». Эта вестиментарная свобода была объявлена довольно запоздало, когда и женщины начали пользоваться собственными символами гражданственности: кокардой, колпаком и — почему бы и нет? — брюками… Она отчасти положила конец деспотической политике законов против роскоши, но приняла исключение из правил: каждому полу — свое место и определенную одежду. Таким образом, в рамках нового общественного тела, нового определения нации, мужчины добиваются признания естественного права на вестиментарную свободу. Но у них есть и политическая обязанность демонстрировать революционную символику: к примеру, все еще обязательно ношение кокарды. То есть мужское тело нагружено довольно ярким политическим смыслом. «Секуляризация законности», обозначившая переход от воли Бога или короля к национальному суверенитету, вызывает смену сакральных объектов. И хотя все тела теперь стали гражданскими, мужское тело все же обладает большей гражданственностью. Менее определенные женское и детское тела становятся носителями другой видимости, менее политической: естественности, невинности, добродетели, которую символизирует белый цвет, хорошо представленный в период праздников и в иконографии.

Как примирить принципиальные ограничения, накладываемые законами против роскоши, со стремлением республиканцев создать нового, возрожденного человека?

Само по себе внедрение однотипной одежды — это способ отвергнуть различия, унаследованные от монархии. Увлечение Античностью, которое будет длиться до конца Директории, — это попытка найти в греко-римских республиках это самое равенство, а также строгость, простоту и естественность.

Начинают носить тогу, хламиду, короткую тунику, открытую одежду с распущенными или отсутствующими завязками. Никаких брюк, но заметим, что античная одежда не обтягивает тело и дает полную свободу движениям. Источником этих костюмов служили театральные гардеробы, а актеры были как манекенщики. Это была мнимая Античность, особенно в том, что касалось костюмов: в постановке «Суда над Сократом» (Колло д’Эрбуа, 1790) греческие воины одеты в шаровары на турецкий манер. Для трагедии «Брут» Вольтера, которую ставили в течение всего революционного периода, эскизы для римских костюмов делал Давид, а актер Тальма появляется на сцене без штанов, в тоге{78}. Из этого несложно представить себе вестиментарную «современность» homo novus.

Люди сопротивляются, находясь в плену своих предрассудков. Поэтому так велик интерес к начинаниям, рассчитанным на молодых: в проекте образования, предложенном Луи-Мишелем Лепельтье де Сен-Фаржо, который Робеспьер представил в Конвенте 13 июля 1793 года, предлагалось всех детей одевать одинаково. Кроме того, Народному и республиканскому обществу искусств было предложено «работать в направлении всеобщего возрождения за счет возрождения костюма». Предложения общества — «Размышления о преимуществах изменения французского костюма» — были представлены Конвенту 13 апреля 1794 года. На просьбу Комитета национального спасения «представить собственное видение средств улучшения нынешнего национального костюма и приспособления его к республиканским нравам» ответил и Давид лично, «официальный» художник. Его проект включал в себя обтягивающие брюки, которые следовало носить с туникой, ботинками, круглой шапочкой с султаном, очень широким ремнем, и свободную мантию. 24 мая 1794 года Давид представляет проект в виде гравюр по его рисункам, сделанных Виваном Деноном. Два его произведения будут испытаны на публике, скорее всего, тоже среди художников. Для центурионов Военной школы на Марсовом поле, где проводились педагогические и военные эксперименты, сделали униформу и распределили ее среди пяти сотен детей санкюлотов, учившихся в школе.

Впрочем, предложения внедрить гражданскую униформу и национальные костюмы с брюками не идут дальше стадии подготовки, если не считать тех четырех месяцев, когда воспитанники Марсовой школы носили выданную им одежду. Правительство не делает распоряжения о внедрении новой одежды, поскольку выполнить его было бы нереально с любой точки зрения (хотя бы по причине издержек и сопротивления населения). Вопрос о том, как далеко заходить в деле насильственного возрождения народа, разделяет революционеров на два лагеря: сторонники вмешательства хотят срочно возродить его здесь и сейчас, боясь возврата к прошлому, а либералы верят в потенциал естественного возрождения, заложенный в самом революционном процессе. Как бы то ни было, якобинцы проверяют, как далеко они могут зайти в своем вмешательстве. Эти предложения не пропадают втуне. Гравюры с эскизами Давида широко распространяются: в 1794 году их было напечатано около 50 тысяч{79}.

После свержения Робеспьера обсуждение преимуществ новых костюмов продолжается. В течение лета 1794 года La Décade philosophique[10] проявляет настойчивый интерес к униформе, простоте, естественности. Журнал говорит о мужской красоте, демонстрируя на иллюстрациях обнаженную мускулатуру рук. И по-прежнему сохраняется несимметричность интереса к одежде для разных полов: рекомендации мужчинам намного более развиты по сравнению с советами женщинам{80}.