Дэвид Гриффитс - Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Ричард Уортман заметил, что с принятием Петром 1 императорского титула Россия стала отождествляться с императорским Римом, а российский монарх — с образом военного вождя-триумфатора, воплощения силы{41}. Екатерина, разумеется, осознавала, что ее несоответствие ожиданиям публики связано главным образом с ее неспособностью выступать в роли военачальника и что по этой причине ее восшествие на престол может вызвать недовольство в армии{42}.[9] Поэтому, отправляясь на следующий день после переворота арестовывать собственного мужа, она ехала во главе своих войск в костюме лейб-гвардейца. Мало того, она сидела на лошади по-мужски, хотя по традиции женщинам приличествовало ездить только в дамском седле{43}. Такое поведение было ответом на восприятие женщины как существа мирного, даже миротворца по своей природе. Подобно Жанне д'Арк, она стремилась показать, что может одеваться и, соответственно, действовать как воитель, что и она тоже способна командовать мужчинами.

Июньский переворот 1762 года был, возможно, уникальным эпизодом, однако существовали и регулярные способы транслировать образ правительницы женского пола, но обладающей мужскими качествами. Один из этих способов также позволял выйти за пределы придворного общества и донести присвоенную императрицей маскулинность до более широкой публики, даже до необразованных слоев. Такую возможность давали гравированные портреты. В эпоху, когда портретная живопись набирала популярность в России, гравированные портреты были дешевы и продавались в беспрецедентных количествах{44}. Царские портреты были квинтэссенцией «культа» правящего монарха{45}. Подчеркивая на парадных портретах свою воинственность, императрица делала свой образ более приемлемым для широкой публики. Несколько наиболее популярных портретов императрицы, исполненных вскоре после ее восхождения на трон, придавали ей андрогинные черты. Особенно распространены были портреты и гравюры, изображающие ее в форме гвардейца Преображенского полка. Пожалуй, наиболее известна среди них работа официального придворного художника Виргилиуса Эриксена. (В том варианте портрета, где она изображена верхом, она опять сидит по-мужски, а не по-дамски, что придает ей дополнительную маскулинность{46}.) Кажется, посредством живописи Екатерина доносит до зрителя ту же идею, какую высказала Елизавета Английская, обращаясь к войскам в Тилбери накануне сражения с испанской Армадой: выступая в своей ипостаси монарха, она вполне способна вести себя по-мужски[10]. На тех портретах, где Екатерина не облачена в форму гвардейца, ее воинственность обозначается другими способами: она либо сидит в седле по-мужски, либо демонстрирует знаки ордена Св. Георгия — легко опознаваемую награду, присуждавшуюся за отвагу на поле боя и поэтому чисто мужскую{47}. Екатерина настолько преуспела в своих усилиях размыть ограничения, накладываемые ее полом, что, желая высказать ей похвалу, современники, равно как и потомки, превозносили ее за проявления мужественности[11]. Критикуя же, они порицали ее за женские слабости.

Симона де Бовуар считала, что склонность Екатерины II к переодеванию в мужскую одежду была проявлением «стыдливого отказа от своей женственности». В свою очередь, этот отказ, по мнению де Бовуар, был формой комплекса неполноценности{48}. Но, как кажется, все на самом деле было гораздо сложнее. Внимательное прочтение мемуаров Екатерины обнаруживает с ее стороны осознанное стремление к конструированию для себя публичной идентичности, приемлемой для людей, которыми она вскоре начнет или уже начала управлять. Исходя из предположения, что идентичность — свойство не врожденное, а приобретенное и потому вполне управляемое, она взялась за построение собственного социального «я». С этой целью она обзавелась среди прочего новой национальностью, новым языком и новой религией; представила себя в качестве преемницы своего «деда» Петра Великого; а когда это было для нее удобно, прибегала к «размыванию» тендерных ролей, подчеркивая маскулинные элементы своего образа. Проявленная Екатериной при конструировании собственной идентичности исключительная гибкость не означает, что идентичность эта была не вполне подлинной. Приспособление к обстоятельствам стало неотъемлемым элементом поведения императрицы, а ее поведение, в свою очередь, элементом ее идентичности.

Традиционное понимание идентичности предполагает противопоставление личного, «субъективного» самоопределения индивида и его «объективного» образа в глазах окружения. В рамках же социально-конструктивистского подхода интерес представляет не «точность» самоопределения, но его социальные и политические функции. Будучи виртуозным политиком, Екатерина осознавала, как важно управлять собственной идентичностью или, говоря иначе, управлять процессом выработки знаков и символов. В рамках привычной для нее эпистемологии, основанной на невзаимности (non-reciprocal) и иерархичности, это было вполне осмысленной стратегией. Ее цель, говоря современным языком, заключалась в том, чтобы создать морально-императивную модель суверена. И нет ничего удивительного в том, что она в этом преуспела. Ведь одной из самых примечательных особенностей России конца XVIII века было отсутствие всяких попыток поставить эту модель под сомнение. При всем нашем желании так и не удается найти примеры популярных пародий, которые бы обыгрывали национальность или сексуальность императрицы, или каких-либо других символических инверсий в фольклоре или в его визуальном воплощении — лубках. Несомненно, правление Екатерины вызывало определенное сопротивление, но сопротивление это не было направлено на конструируемую императрицей систему знаков и символов. Когда системе этой в конце концов все же был брошен вызов, он пришел извне и возник под влиянием Французской революции. Но это уже совсем другая история.

Не вдаваясь в обсуждение качества посвященных ей работ, можно смело утверждать, что российская императрица Екатерина II не обойдена вниманием исследователей. Ее внутренняя и внешняя политика досконально изучались как марксистскими, так и немарксистскими исследователями. Однако никто из них ни разу не попытался обнаружить мотивы, лежавшие в основе екатерининской политики, а не зная мотивов человека, как можно понять его намерения? И, не понимая намерений императрицы, можно ли надеяться определить настоящую перспективу ее политики? Думается, нет. С целью выявления мотивов екатерининской политики мы избрали косвенный путь и обратились к изучению отношений между императрицей и самым известным из ее западных корреспондентов — Вольтером, отношений, уже неоднократно служивших материалом для исследований.

Обобщая, можно сказать, что существуют два способа интерпретации этих отношений. На Западе превалирует мнение, что императрица обхаживала философа[12] с целью польстить собственному самолюбию. Сторонники этого подхода настаивают на том, что Екатериной II руководило желание снискать одобрение окружающих. С этой целью она описывала себя Вольтеру как либеральную правительницу, озабоченную благоденствием подданных, тогда как на самом деле она всего лишь преследовала традиционные деспотические цели. На словах проповедуя философию Вольтера, она на практике проводила политику в духе Макиавелли{49}. А что же Вольтер? Какую роль этот сценарий отводит ему? Роль беспомощной жертвы, введенной в заблуждение ловкой императрицей, либо, напротив, наемного поставщика похвал{50}. В соответствии с этой интерпретацией отношения Екатерины II с Вольтером строились на тщеславии и наивности или лицемерии.