Дворянская семья. Культура общения. Русское столичное дворянство первой половины XIX века - Шокарева Алина Сергеевна

В своей гениальной пьесе «Горе от ума» Грибоедов сталкивает два принципа жизни дворянина – служить высоким идеалам и «прислуживаться», служить ради чинов, званий, денег. Поэтому, когда мы утверждаем, что ориентиром был некий идеал, не стоит все же забывать, что в то же время для дворян, подобных Фамусову, Молчалину или «княгине Марье Алексевне», ориентиром оставался успех в виде высокого чина и большого числа крепостных.

Поэт Евгений Абрамович Баратынский очень жалел, что был исключен из Пажеского корпуса и не смог принести бóльшую пользу Отечеству[52]. Без сомнения, переживал поэт и из-за причины, по которой был подвергнут наказанию, – игры с товарищами в разбойников привели к настоящему преступлению – краже, но это уже другая история. Драматург и журналист, брат декабриста Ф. Н. Глинки, Сергей Николаевич вспоминал, что, явившись к Ю. В. Долгорукову, услышал такое наставление: «Когда ты перестанешь дурачиться? Помилуй! Ты за мечтами все потерял. Служи, служи!»[53] А граф Алексей Михайлович Милютин писал сыну, служащему в гвардии, что «сознание исполненного долга доставляет нам удовлетворение и придает твердость даже в невзгодах»[54].

Но в значение «служить – выполнять работу» зачастую не вкладывалось ничего возвышенного. В 1806 году В. Л. Пушкин написал такое сатирическое четверостишие:

Чтобы без протекции и долгих лет службы достичь высокого чина, дворянину следовало совершить нечто выдающееся. Например, после создания исторического романа «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» писатель М. Н. Загоскин был пожалован в камергеры. По этому поводу его тесть, бригадир Д. А. Новосильцев, впервые сделал зятю подарок – золотой камергерский ключ, означавший, что теперь в глазах своего тестя М. Н. Загоскин стал «прекрасным человеком» и «талантливым писателем»[56]. Огромное значение по-прежнему имели чин, должность, наследство – богатому человеку извиняли практически все, бедному же следовало себя вести в обществе как можно осторожнее и скромнее.

Православие было государственной религией, жизнь общества подчинялась православному календарю. Личное же Отношение дворян к религии нельзя охарактеризовать однозначно. Существовали семьи как религиозные, так и индифферентные к вере. В мемуарах и документах того времени можно найти множество разных сведений о соблюдении тех или иных обрядов, частое упоминание Бога (особенно в письмах, касающихся неприятных или скорбных моментов в жизни[57]) и так далее.

Посты соблюдались не во всех домах – например, в доме князей Голицыных говядина была на столе круглый год[58]. В семье Мухановых, проживавших на Остоженке, строго постилась женская половина дома (во время Великого поста 1826 года «пища их – грибы, а питие – квас»[59]). В 1830 году от чересчур усердного поста заболела одна из обитательниц дома, Аграфена Ивановна: «Великий пост со своим сухоядением, ночными и утренними бдениями совершенно изнурил ее, но главное – привел кровь в волнение», – писал Владимир Муханов[60]. В храм ходили не только молиться, но и посмотреть на прихожан: князь А. И. Барятинский пишет матери из Москвы в дневнике от 21 декабря 1830 года: «За завтраком беседовали до 11 и только потом пошли в церковь… с надеждой услышать там пение артистов театра, которые полюбились нам за их красивые голоса и исполнение, но, к сожалению, артистов мы не застали»[61]. Светской даме важно было поддерживать образ ревностной прихожанки[62]. В. А. Инсарский, рассказывая о сестрах упомянутого князя А. И. Барятинского – Ольге Ивановне и Леонилле Ивановне, – пишет, что они были очень религиозны: первая по шесть раз причащалась Великим постом, а вторая перешла в католичество[63]. Соученик будущего императора Александра II, граф И. М. Виельгорский в своем дневнике высказал весьма распространенное отношение к православной церкви: «Я вообще не имею большой веры в обрядах церковных, хотя некоторые считаю необходимыми. Мне кажется, что наша церковь имеет много варварского»[64]. После путешествия по России ему особенно стало противно почитание мощей и монашество. При этом он искренне верил в Бога, исповедовался и причащался[65].

В большинстве домов иконы находились в специально отведенных для молитвы комнатах (образных) или в спальнях. Тем самым подчеркивалось, что вера и светскость плохо совместимы: религия относится к сфере личной жизни, ее демонстрация неуместна в гостиной.

Можно четко проследить закономерность: чем дальше по своему положению дворянская семья отстояла от высшего света, тем более традиционным, даже патриархальным был ее жизненный уклад. Разумнее велось хозяйство, за детьми устанавливался более строгий контроль, большее место в жизни семьи занимала религия. Публицист С. О. Бурачёк в повести «Герои нашего времени» (полемической по отношению к роману Лермонтова) показывает (несколько утрированно), как сложно, практически невозможно было соединить требования православной религии с условиями жизни высшего света. Соблюдение постов, посещение богослужений, скромность в одежде при частом присутствии на балах были весьма затруднительны[66]. И все же в дворянском обществе поощрялась скромность, в присутствии женщин были табуированы вульгарные выражения.

Как видим, идеал поведения, общения в семье был связан с понятием идеальной семьи – дружной и иерархичной. Представления допетровские сочетались с романтическими. Дворянский дом объединял всех, живущих под одной крышей, в одно целое. Именно такая «соборная семья» в глазах традиционно настроенного дворянства являла собой всю полноту бытия[67], отражая представления об идеальной жизни.

Жизненный уклад дворян первой половины XIX столетия зависел от их социального положения, достатка и места проживания. Дворянское сословие не было единым и однородным.

Различно было поведение дворян в Москве и Санкт-Петербурге. Как вспоминала Е. П. Янькова, чьи рассказы о московской дворянской жизни записал ее внук Д. Д. Благово (архимандрит Пимен), «кто позначительнее и побогаче – все в Петербурге, а кто доживает свой век в Москве, или устарел, или обеднел, так и сидят у себя тихохонько и живут беднехонько, не по-барски, как бывало, а по-мещански, про самих себя. <…> Имена-то хорошие, может, и есть, да людей нет: не по имени живут»[68]. Впрочем, в начале XIX века и в Москве одни жили в роскоши, буквально сорили деньгами, а другие прозябали в нищете. Благодаря отдаленности царского двора в Москве свободы в поведении было много больше, нежели в Петербурге: один жил на английский манер, другой – на русский, третий был увлечен Францией… Москва жила самобытной, самостоятельной жизнью. По словам Н. Г. Левшина, «все вообще отставные старики, моты, весельчаки и празднолюбцы – все стекаются в Москву и там век свой доживают, припеваючи»[69]. А. Павлова в своем произведении «Бедняжка» сетует на то, что в Санкт-Петербурге живут лучшие женихи, в то время как в Москве – лучшие невесты. А потому «неудивительно, что невесты московские ловят приветливыми взглядами залетного жителя Петербурга, когда он соколом мчится по нашим гостиным, так привлекательно гремя шпорами или дипломатически лорнируя»[70]. Иронически обобщая, Н. В. Гоголь писал: «Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи»[71].