Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

— Бонапарт нарочно узнавал подробности жизни своих подданных и удивлял их, спрашивая: «Ну как там твоя невеста Жоржетта?» или «Твой отец Шарль так и не вылечил свою подагру?» У людей создавалась иллюзия, что он все про всех знает. Люди шли за него на смерть. Во время съемок толпы, бегущей по лестнице, я кричу в рупор: «Товарищ Прокопенко, нельзя ли поэнергичнее?» И массовка цепенеет в благоговейном ужасе, что режиссер видит каждого, знает каждого по фамилии. И дальше начинает изо всех сил стараться, уверенная, что режиссер, как недреманное око Господа Бога, видит каждого. А я просто выучил десяток фамилий людей из массовки и наобум называю Прокопенко, хотя он бежит так же, как и все другие.

— А откуда вы взяли столько кораблей для адмиральской эскадры? — поинтересовался Ворошилов. — На Черном море мы только начали восстанавливать флот. Бронепалубный крейсер «Коминтерн», несколько канонерских лодок, вот и все, чем мы там располагаем. Или вы на Балтике снимали? На Балтике у нас действительно сила.

— Вы будете смеяться, но это американский флот, — признался Эйзенштейн и сам громко расхохотался.

— Как американский? — удивился Калинин.

— Для показа надвигающейся царской эскадры я просто использовал хронику маневров американского флота начала века. Там при монтаже даже прозявкали и не убрали один кадр, в котором мелькнул американский полосатый флажок.

Все дружно рассмеялись, сытые, переместившие содержимое судков в желудки, и совсем не такие грозные, какими представлял их себе Сергей Михайлович.

— Честно сказать, я не думал, что кремлевские застолья столь скромны, — признался он.

— А вы думали, мы здесь устрицами питаемся? — усмехнулся Сталин. — Астраханской и дальневосточной икоркой? Нет, дорогой товарищ Эйзенштейн, если мы не станем соблюдать скромность, то кончим свои дни, как Людовик и Мария-Антуанетта. Помните, она сказала, что, если у народа нет хлеба, пусть жрет пирожные?

— Или как Николашка с Алексашкой, — добавил Калинин. — Которые тоже себе ни в чем не отказывали.

— У Николая личных автомобилей было двенадцать штук, — заметил Ворошилов. — И императорскому двору принадлежало еще восемнадцать.

— Зато нам теперь есть на чем ездить, — засмеялся Бухарин.

— Лично я на царских роскошных колымагах не езжу, — сказал хозяин кабинета. — Мой «паккард» недавно куплен в Америке.

— А в семнадцатом ты ездил на «воксхоле», принадлежавшем матери царя, — возразил Николай Иванович.

— Очень недолго, — сердито дернул головой Сталин и поспешил переменить тему скромности и роскоши. — В заключение нашего ужина, товарищи, мы, думается, можем на государственном уровне поручить товарищу Эйзенштейну работу над фильмой, соответствуюшей нынешней генеральной линии партии.

— Безусловно, — сказал Бухарин.

— Безусловно, но с условиями, — возразил Ворошилов. — Просим по возможности соблюдать историческую достоверность.

— Правильно, — кивнул Сталин. — А товарища Товстуху за его старательность предлагаю назначить заведующим Секретным отделом ЦК и одновременно первым помощником генерального секретаря ЦК РКП(б). Возражений нет? Тогда, товарищи, спасибо за хорошую беседу. А вы, товарищ Железный Камень, можете уже с завтрашнего дня приступать к новой фильме.

И только он это сказал, как в кабинет огромным животом вперед, как крейсер в финале «Потемкина», вошла Надежда Сергеевна, лицо ее выражало негодование, тяжелый подбородок задвигался:

— Товарищи! Прекратите избиение младенцев! Я уверена, товарищ Эйзенштейн поставил эпиграф не из каких-то там политических пристрастий. Ему просто понравились выразительные слова Троцкого. Я уверена, он не замешан ни в каких делах со Львом Давидовичем. Эйзенштейн — великий художник, ему суждено великое будущее. Не мучайте же его!

Лицо Сталина выражало явное недовольство и раздражение.

— Меня никто и не мучает, — засмеялся Эйзенштейн столь по-мальчишески, что все вновь рассмеялись. Сталин сдержал гнев, сменил его на милость и ответил:

— Надежда Сергеевна, мы товарища Эйзенштейна не мучаем, мы его взяли в свою компанию, поручили новую фильму.

— Правда не мучили?

— Да правда, правда!

^{Н. С. Аллилуева. 1927. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1663. Л. 1]}

Глава третья. Сальто-мортале

И снова Большой театр готовился к показу кино, и снова к юбилею. Два года назад праздновали двадцатилетие Первой русской революции, а сегодня, товарищи, будем праздновать десятилетие Третьей и окончательной, октябрьской.

Александров и Эйзенштейн лихорадочно работали в монтажной студии Госкино. Собрать весь фильм не представлялось возможным, съемки удалось завершить только недавно, но наверху согласились, что лента будет показана в Большом не полностью. И вот теперь оба создателя старались слепить как можно больший кусок, желательно две трети всего имеющегося материала.

Большевики не продержатся больше десяти дней! Но продержались и потрясли мир этими десятью днями. Не проживут и года! Прожили год, и два, и пять. А вот теперь уже десять лет потрясают мир, несокрушимо владея огромной кустодиевской бабой по имени Россия. И уже никто в мире не надеется так легко и скоро стряхнуть их с этих широченных пространств.

Десять лет назад четырнадцатилетний сын владельца екатеринбургской гостиницы «Сибирь» Гриша Мормоненко окончил музыкальную школу по классу скрипки, но благополучная жизнь внезапно рухнула. Вместе с родителями он возмущался тем сальто-мортале, какое совершила великая страна, и представить себе не мог, что по государственному заказу станет равноправным создателем ленты, рассказывающей о великих событиях того года. Тогда он уже был связан с искусством, но как! Рассыльный в городском театре, помощник бутафора, помощник осветителя. Пришла советская власть, и, когда из Екатеринбурга навсегда вышвырнули колчаковцев, он и прибившийся к дому парень из Сибири Ваня Пырьев вместе организовали самодеятельность в клубе ЧК.

Запоминающуюся фамилию надо сменить, сыном владельца гостиницы оставаться уже небезопасно — так вместо Гриши Мормоненко появился Григорий Александров и отправился руководить фронтовым театром.

Где еще случалось подобное? Третья армия, сражавшаяся с Колчаком, вечерами смотрела спектакли по только что написанным пьесам, с ходу поставленным на товарной железнодорожной платформе вместо сцены. Третья армия не понимала театральной условности, красноармейцы могли стрельнуть в отрицательного персонажа или возбудиться, когда актеры выхватывали сабли. Третья армия была самым лучшим зрителем и во все верила, театр мог только радоваться.

Вернувшись в Екатеринбург, вместе с Пырьевым Григорий создает детский театр, но его тянуло на что-то большее, манили известия из Москвы и Петрограда о новых театральных формах, о чем-то доселе не виданном и не слыханном. Еще не говорило радио, и его роль исполняли слухи: а в Москве, а в Петрограде, а в Киеве!.. Гремит Маяковский, будоражит зрителей Мейерхольд. Разрушай! Ломай! Преодолевай! Долой все старое — традиции, догмы, косность, закостенелость! Объединялись в труппы и группы с причудливыми названиями. В Екатеринбурге создали ХЛАМ — художники, литераторы, артисты, музыканты. С театральных галерок освистывали дореволюционных артистов, топали, орали, сопротивлялись милиции и чувствовали себя счастливыми: боремся! Ставили и собственные спектакли, такие, где все сикось-накось, дурь беспросветная, сплошные сальто-мортале, но зато весело. И называется: гротеск, социальная острота, новаторство.

Добрались и до кино. Александрова назначили инструктором губнаробраза, или, как он сам говорил, дикообразом. И отсюда-то пошел его шараш-монтаж. Отсмотрев сотню фильмов, Гриша понял, что все это безнадежное старье можно оживить, монтируя сцены из одних лент со сценами из других, создавая визуальную чехарду, кинематографическое сальто-мортале. И зачиркали ножницы, беспощадно кромсая пленки, создавая из них нечто невообразимое, каскады гротеска. Киношные завалы превращались в ожившее безумие, которому давали новое название и отправляли к зрителю, а зритель ничего не понимал, возмущался, требовал вернуть деньги, а то и просто уходил, плюнув: вот черти полосатые! Зато критики восхищались: новизна, смелость, полет фантазии киномонтажеров.