Арнольд Тойнби - Статьи из книги Цивилизация перед судом истории

182

уже не на свою беду, а на беду сообществ-отшельников, сумевших сохранить образ жизни первобытного человека, - что болезни, которые мы считаем незначительными, ибо за долгие века сосуществования с ними мы выработали против них стойкий иммунитет, могут оказаться смертельными для островных обитателей южных морей, впервые столкнувщихся с этими заболеваниями при появлении европейских вирусоносителей1.

Свободный луч культурного излучения, как свободный электрон или вирус заразной болезни, может оказаться смертельным в случае, если будет сдвинут со своего места в строгой структуре, в которой он функционировал до того, и пущен на волю в совершенно новую для себя среду. В первоначальной, родной структуре этот культурный луч, бацилла или электрон не имели возможности сеять смуту, будучи жестко привязаны к остальным компонентам той структуры, где все части и функции их пребывали в равновесии. Теряя связь с первоначальной структурой, свободная частица, бацилла или культурный луч не изменяют своей природы, однако та же, прежде безвредная природа вдруг обретает смертоносную силу, разорвав привычные связи. В этих обстоятельствах - где "усопшему мир", там "лекарю пир", иными словами, что одного лечит, то другого калечит.

В том комплексе столкновений между остальным миром и Западом, который мы рассматриваем в данной книге, имеется классический пример того, какой вред может нанести некий институт, вырванный из привычной социальной среды и силой перенесенный в другой мир. За последние полтора века, что нам легко проследить, мы" западный политический институт "национальных государств", прорвали границы своей первородины. Западной Европы, и проложили путь, усеянный шипами гонений, резни и лишений, в Восточную Европу, Юго-Восточнуто Азию и Индию, для которых институт "национального государства" не был исконной принадлежностью социальной системы, но был экзотической структурой, сознательно импортированной с Запада отнюдь не потому, что был опробован и сочтен приемлемым для местных условий этих незападных регионов, а просто оттого, что политическая мощь Запада придавала его политическим институтам иррациональную, но неотразимую привлекательность.

Смута и опустошение, вызванные в этих регионах установлением заимствованного западного института "национальных государств", намного масштабней и глубже, нежели вред, нанесенный тем же институтом в Великобритании или Франции и других западноевропейских странах, где этот институт развивался спонтанно и постепенно, в не был искусственно пересажен извне.

Ясно, почему один и тот же институт вызывает столь поразительно различный эффект в двух различных социальных средах. В Западной Европе он не наносит особого вреда по той же причине, по которой, собственно, и возник там, а именно потому, что в Западной Европе он соответствует естественному распределению языков и политических границ. В Западной Европе люди, говорящие на одном языке, в большинстве случаев живут компактными сообществами на одной компактной же территории, где достаточно четкие лингвистические границы отделяют одно сообщество от другого: и там, где языковые границы образуют нечто вроде лоскутного одеяла, эта лингвистическая карта удобно соответствует политической, так что "национальные государства" появились как естественный продукт социальной среды. Большая часть исторической территории западноевропейских государств действительно примерно соответствует однородным кус

183

кам лингвистической карты; это соответствие, разумеется, получилось в основном непреднамеренно. Западноевропейские народы вряд ли сознавали, что процесс формирования их политических границ основывался на языковом базисе; поэтому и дух национализма в целом сложился в этих условиях легко и естественно. Те же языковые меньшинства, что оказались как бы не по ту сторону границы, по большей части выказывали свою лояльность и встречали понимание, ибо их давнее сосуществование как граждан единого сообщества с большинством, говорящим на "национальном языке", являлось историческим фактом, принимаемым как данность, ибо не было привнесено извне.

Посмотрим же теперь, что случалось, когда этот западноевропейский институт "национальных государств", бывший естественным продуктом истории в месте своего рождения, оказался перенесенным на чужую территорию тех регионов, локальная лингвистическая карта которых имела совершенно иную структуру. Стоит посмотреть на языковую карту всего мира, и мы увидим, что европейское поле, где языки расположены достаточно четкими компактными и однородными блоками, есть нечто особое и исключительное. На значительно большей территории, протянувшейся к юго-востоку от Данцнга и Триеста до Калькутты и Сингапура, языковая карта отнюдь не напоминает лоскутное одеяло, скорее она похожа на переливающееся шелковое покрывало. В Восточной Европе, Юго-Восточной Азии, Индии и Милане люди, говорящие на разных языках, не разделены так четко, как в Западной Европе, они перемешаны географически, как бы чередуясь домами на одной улице одних и тех же городов и деревень; вот в этой иной социальной среде, где лингвистическая карта напоминает ковер, в котором нити разных цветов переплетаются между собой, имеется основа не для разделения границ между государствами, но для локализации занятий и профессий среди отдельных групп людей.

В Османской империи лет полтораста назад, перед тем как западный институт четкого компактного однородного государства произвел свое разрушительное воздействие на этот чужой ему регион, турки были крестьянами и чиновниками, лазы - моряками, греки - моряками и торговцами, армяне - банкирами и торговцами, болгары - конюхами или овощеводами, албанцы - каменщиками и наемными солдатами, курды - пастухами и носильщиками, влахи - пастухами и коробейниками2. Национальности не только были географически перемешаны, но и экономически взаимозависимы; такое соответствие национальностей и занятий было естественным порядком вещей в том мире, где языковая карта выглядела не лоскутным одеялом, а винегретом. В этом османском мире для того, чтобы создать национальные государства по западному образцу, следовало превратить языковой винегрет в языковое лоскутное одеяло, опять же по западноевропейскому образцу; однако сделать это можно было лишь варварскими методами, что и происходило последние полтора века с опустошающими результатами на огромном пространстве, протянувшемся от Судет до Восточной Бенгалии3. Таков разрушительный эффект, вызванный идеей перенести институт или методы, вырванные из своей природной среды, в социальное окружение, где они вступают в конфликт с естественным историческим развитием социальных структур.

Истина состоит в том, что каждое исторически сложившееся культурное пространство есть органичное целое, где все составные части взаимозависимы, так что при отделении одной из частей и сама эта часть, и оставшееся нарушенное целое ведут себя иначе, нежели в исконном состо

184

янии. Вот почему "что полезно одному", то, по всей вероятности, "вредно другому"; и второе следствие - "одно влечет за собой другое". Если от культурного пространства отщепляется некий клин и вбивается в чуждое социальное измерение, этот отдельный клин непременно тянет за собой в чужое общество другие элементы той социальной системы, где он чувствовал себя естественно и откуда насильно был извлечен. Разорванное пространство тяготеет к воссоединению в том чуждом окружении, куда проторил путь один из его компонентов.

Чтобы увидеть, как на практике происходит тот процесс при культурном взаимодействии, давайте рассмотрим пару конкретных примеров.

В Соединенном Королевстве была издана Голубая книга4 о состоянии социальной и экономической ситуации в Египте в 1839 году, где упоминается, что в это время главный родильный дом в стране был расположен на территории военно-морского арсенала в Александрии. Звучит странно, но если мы проследим за событиями, которые привели к такому поразительному на первый взгляд результату, то увидим, что это было неизбежно.

К 1839 году османский генерал-губернатор Египта, небезызвестный Мехмед Али Паша, уже тридцать два года предпринимал усилия к тому, чтобы оснастить свою армию новейшим западным оружием. Провал наполеоновской экспедиции в Египте открыл Мехмеду Али глаза на необходимость иметь мощные военно-морские силы. Он решил создать военный флот по современной ему западной модели; при этом он сознавал, что флот не будет самодостаточным, если не добиться того. чтобы египетские военные корабли строились в египетских доках руками египетских корабелов, но понимал он и то, что обучить египетский персонал и техников смогут лишь западные строители, инженеры и Другие специалисты. Итак, Мехмед Али пригласил западных экспертов, привлекая их высокими заработками. И однако же, западные специалисты не спешили подписать контракты, пока не были уверены, что смогут привезти с собой семьи, а семьи они в свою очередь готовы были привезти лишь в том случае, если им будет обеспечено медицинское обслуживание по принятым в то время западным стандартам. Таким образом, Мехмед Али обнаружил, что он не может набрать столь нужных ему специалистов, не наняв одновременно и западных медиков: но поскольку он твердо решил создать флот, ему пришлось приглашать и медиков. Врачи, специалисты и их семьи прибыли все одновременно; специалисты принялись за строительство арсенала, медики, как и должно, следили за здоровьем женщин и детей этой новой западной колонии в Александрии. Однако скоро они обнаружили, что, сколь ревностно ни исполняй свой долг, остается слишком много свободного времени, и, будучи энергичными, проникнутыми общественным сознанием практиками, они решили сделать что-то полезное и для местного населения, С чего начать? По всей видимости, акушерство оказалось па первом месте. Таким вот образом и возник родильный дом в границах морского арсенала, и данная последовательность событий, как мы видим, была естественна и неизбежна.