Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

В числе избранных особ, с которыми князь Василий беседовал наедине, были два агента иезуитской факции, Кирилл Терлецкий и Ипатий Потей. Каждый из них происходил из знатного панского дома, и оба считались «головами не малыми» среди православников. Терлецкий был сперва протопопом в Пинске, а с 1585 года, по протекции князя Василия, король сделал его владыкою луцким и острожским; а Потей, будучи родственником князю по жене, получил место брестского каштеляна, а в 1593 году сделали его Владимирским владыкою. Они пользовались свободным доступом к «верховному хранителю и защитнику православной церкви», как величали князя Василия духовные панегиристы, и при всяком удобном случае преподавали ему, точно катехизис, те мысли, которые иезуит Скарга высказал в посвященной ему книге.

Могущественный князь не оспаривал того, что церковная уния дело спасительное, а собеседники распространяли благосклонные слова его в обществе и настраивали общественное мнение так, как того желали католические клерикалы. Но, зная, как зыбок Начальник Русского Православия в своих намерениях, и видя его тесную дружбу с протестантами, не смели открывать ему всех своих замыслов, а вели дело так, чтобы поставить его в невозможность противодействовать им. Король Сигизмунд III поощрял тайком обоих епископов своими милостями и обеспечивал своею властью. В заговоре с ними был и киевский митрополит Михаил Рогоза, воспитанный в иезуитской школе высших наук и приготовленный к предстоявшей ему роли заблаговременно. Но этот не высказывался вовсе, и держал себя неопределенно между папистами и православными, как и сам князь Василий. Прочих малорусских архиереев приготовляли иезуиты к отступничеству обещанием королевских пожалований. Но православных иерархов, сравнительно с католическими убогих, не столько прельщали бенефиции и даже обещанное им заседание в «сенаторской лавице», как то, что соединение с католиками под верховною властью римского папы освободит их от вмешательства в духовные дела светских панов, которые, в качестве патронов, держали высшее духовенство, как и низшее, в полной от себя зависимости и, вписываясь в братства под именем старших братчиков, передавали письменно свой авторитет братчикам младшим, а младшие братчики, будучи торгашами, чеботарями, воскобойниками и т. п., верховодили в церковной иерархии на основании купленных у константинопольского патриарха грамот.

Терлецкий и Потей не раз писали к князю Василию, советуясь, как бы великое и спасительное дело церковной унии довести до конца без особенной тревоги в обществе, наконец повернули круто, и в 1595 году, получив от короля субсидию, отправились в Рим просить папу от имени «всех христиан» простереть свое главенство и на Русь. Этот поступок оскорбил князя Василия смертельно.

Возненавидев унию, которую до сих пор лелеял, как практик-эквилибрист, он отправил посла на протестантский съезд в Торне, и в инструкции послу написал такие угрозы королю и католической шляхте, как будто готовился идти на них войною. Инструкция каким-то случаем очутилась в руках у короля. Вельможный защитник православия испугался своей смелости, и дал королевской партии тем легче довести дело церковной унии до конца.

В октябре 1596 года, в городе Бересте, или Бресте, который в Москве называли Литовскою Брестью, собрался синод из представителей греческой и римской веры.

Много было говору и крику между православниками и в самом Бересте, и по всей польской Руси. Думали, что князь Василий, обладавший миллионами наличных денег, являвшийся на варшавский сейм с артиллериею и многочисленным войском, имевший возможность призвать к оружию десятки тысяч своих подданных и вассалов, думали, что он и совершит в самом деле что-то чрезвычайное на защиту веры знаменитых предков своих. Но «верховный хранитель и защитник православной церкви» не в силах был оборонить даже берестовских попов и мещан, которые, в уповании на его могущество, выступили против королевской партии с такими смелыми речами, что их посажали в тюрьму и объявили банитами. Еще больше посрамил себя «святопамятный» тем, что, пригласив на собор протопотария константинопольского патриаршего престола, Никифора, допустил противной партии сделать из него турецкого шпиона и посадить в мариенбургскую крепость, где он и скончался. Титул протектора русской церкви носил Острожский из одной панской гордости да для острастки своих политических противников. Но, когда они показали, что не боятся той Руси, которую он якобы представлял в своей особе, тогда он сделался настолько смиренным и бессильным, насколько прежде казался гордым и могущественным. Борясь до упадка с утвержденною уже и обнародованною королем униею, львовские мещане спрашивали у него, что же им наконец делать? И князь Василий отписал им: «Терпеть, терпеть и терпеть».

Так исчезла надежда православников на поддержку со стороны дома Острожских.

Так низко пало знаменитое начальство этого древнего княжеского рода над нашею церковью. Спустя десятилетие по обнародовании церковной унии, в числе православных панов не осталось ни одного Острожского. С другой стороны, протестантское движение ознаменовало себя у нас только тем, что испуганные церковными братствами иерархи должны были искать у римского папы защиты от грубого вмешательства мещан в церковные дела. Между тем наши паны, сделавшись протестантами, перестали быть в глазах русского народа Русью, так точно, как и те, которые совратились в католичество. Озлобленное папистами духовенство стало указывать на отступников, как на своих гонителей, и безразлично называло ляхами всех исполнителей правительственных распоряжений, так что слова лях и пан сделались у нас на Руси синонимами [5]. Земские послы, законодательствовавшие вместе с королевскими сенаторами на дворянских сеймах или вечах; земские и замковые судьи, охранявшие общественное право; коронные ополчения, навербованные свободно не только в католическом, но и в православном населении Польши для отражения татар и турок, для войны со шведами и Москвою, все это были у нас ляхи. С другой стороны, раздраженные русскою закоренелостью проповедники более человечной, как они думали, веры прозвали православие религиею волчьею, и потешали себя выходками против неё школьников своих. Но клерикальное деление наших предков на ляхов и русинов не осталось достоянием одного келейного фанатизма. Из уст поповских оно перешло в сердца мирян, и повело к таким комбинациям, в силу которых задача религиозного единения Польши должна была разрешиться её социальным раздвоением.

Под влиянием иезуитски религиозно проповедуемого единства, идея русской народности до того была наконец подавлена в Малороссии, что уже князь Василий, отправляя сына в заграничное путешествие, напутствовал его словами: «Помни, что ты поляк». При его наследниках, на Днепре и Днестре водворилась Польша, или то, что народ называл Ляхвою, и вскоре иезуиты раскинули свои преобразовательные училища от Полотска до Переяслава, от Ярослава Галицкого до Новагорода Северского. Ни наука, ни литература, ни высшее общежитие, ни даже богатство не представляли в себе русского элемента. Он держался только там, где, по невежеству, не умели говорить и писать по-польски, или где церковная обрядность не доспускала польщизны и латыни. Но именно этим отособлением господствующей части малоруссов от подчиненной, которое составляло главную заботу иезуитской педагогии, правительство Речи Посполитой Польской выдвинуло на сцену действия те силы, которые обратили в ничто и темные интриги Римской курии в Польше, и подвиги непричастных к ним, представителей польской народности в Малороссии.

В то время, когда иезуиты трудились над созданием единой веры и единой национальности в составе польского дворянства, это дворянство обратило свою хозяйственную деятельность на извлечение доходов из роскошных пустынь малорусского края, не тронутых плугом со времен татарского лихолетья.

Экономическая сторона польско-русской истории сама по себе интересна. В связи с событиями, к которым привела польских и наших малорусских панов хозяйственная деятельность, интерес её делается трагическим.

Коренная или старая Польша [6] делилась весьма выразительно на городскую и сельскую. Городская принадлежала почти исключительно выходцам из других, более цивилизованных или более беспокойных стран. Сельская составляла почти исключительную собственность туземцев. По наследственным рыцарским понятиям, для шляхтича было унизительно заниматься мещанскими промыслами и торговлею. Только война да земледелие были ему приличны. С другой стороны, польский мужик был так прост и патриархален, что в городском быту не мог выдерживать соперничества с пришельцами. Остальное состояние обоих этих сословий, сравнительно с обитателями европейского Запада и Юга, соединяло нравственные и вещественные силы их в нераздельную, вольную и невольную предприимчивость. Пан, в качестве землевладельца, должен был увеличивать рабочие средства мужика. Мужик в качестве зверолова и номада, интересовался привольем и обширностью панских угодий. Свидетельством взаимного согласия этих двух состояний, или естественного сродства их до времен Ягайла, служит нам необыкновенно густое население Краковской, Сендомирской, Мазовецкой, Великопольской и Малопольской земель, почти не увеличивших количества своих сил с XII и XIII столетий до XVIII-го.