Аркадий Первенцев - Секретный фронт

Затем отдал команду Лунь.

Те, кто согласен покинуть школу, сдать оружие и получить амнистию, должны выйти из строя.

Каре не шелохнулось.

- Не верют, гады, - сказал Капут, - зараз не выйдут, сами втечуть...

- Треба повторить, - предложил вожак тихо, оглянувшись на Ткаченко. Шо тебе, учить!..

Лунь пожал плечами, но приказание выполнил. Он сказал о том, что желающие поступить по воззванию могут свободно распоряжаться собой.

Спустя минуту, другую из задних рядов, пройдя первые шеренги, нерешительно вышли человек сорок.

- Я ж казав, шо е у нас курвы, - процедил Капут.

- Где их нет, Капут, - небрежно бросил вожак. - Що ж ты робыв со своей безпекой? - И, обратясь к Луню, добавил: - Хай вси расходятся. А оцих сомкни и задержи...

Подчиняясь команде Луня, каре неохотно распалось. Кое-кто остановился у догорающих костров. Оттуда доносился говор, взрывался невеселый смех и сразу затухал. Перед трибуной продолжали стоять четыре десятка человек, пожелавшие выйти по амнистии. Они стояли в две шеренги: их опрашивали, переписывали.

Лунь, прислонившись к трибуне, курил.

- Что же, Павел Иванович, вы добились успеха, - он указал рукой с сигаретой на курсантов, - отыскали своих единомышленников. - Голос его прозвучал недобро.

- Вы их отпустите?

- Ну, это уж наше дело, Павел Иванович. Струхнули?

- Нет!

- Верили нам?

- Должны же и у вас быть какие-то принципы.

- Принципы? - Лунь усмехнулся. - Кажется, Троцкий говорил, что на всякую принципиальность надо отвечать беспринципностью.

- Примерно так...

Над верхушками буков нависли стожары. Щедро усыпанное звездами небо, сероватый дым затухающих костров, мягкий, теплый ветерок.

- Поужинаем или сразу домой?

- Домой. - Ткаченко очнулся от дум.

- Да, вы правы, - Лунь усмехнулся, погасил сигарету о трибуну, поскольку мы обещали...

Он подозвал телохранителя, и вскоре неподалеку от них остановилась машина.

- Садитесь! - пригласил Лунь. Подождав, пока Ткаченко устроится, он приказал шоферу: - Трогай!

Ткаченко устало откинулся на жесткую спинку "виллиса".

В пути прошло минут пятнадцать. Ткаченко услыхал позади, там, где остался лагерь, далекую стрельбу. Привычное ухо определило: залпы из винтовок.

Глава четвертая

Судя по всему, выехали из леса: ветви не царапали и не били, и под колесами не чувствовались корневища. Впервые Ткаченко глотнул пыль, и когда машина покатила мягче, конвоец, прислонившись к нему и обдав запахом табака и нечистого тела, развязал мягкий холщовый рушник, снял его, вытер себе нос и положил на колени.

В это время, пока еще далеко позади, возник свет, постепенно увеличивающийся. Конвоец завозился, подтолкнув в спину шофера, и тот прибавил газу. Однако усилия уйти оказались тщетными. Их, шедших с погашенными фарами, вряд ли видели и потому не пытались догнать. Судя по сильному свету, шел бронетранспортер, обычно выпускаемый с известным интервалом для патрулирования магистрали.

Конвоец отодвинулся от Ткаченко, теперь они сидели в разных углах, пленник в левом, бандеровец в правом. Ткаченко заметил пистолет, направленный на него с колена, а ногой конвоец подкатывал ближе к себе валявшиеся на полу гранаты.

- Звертай! - приказал конвоец.

Справа ответвлялась грунтовая дорога, уходившая в темноту. Это была полевая дорога, а не тот самый развилок, куда Лунь обещал доставить Ткаченко. Отсюда было не меньше семи километров до Богатина. Круто свернувшая машина куда-то нырнула, остановилась. Шофер не заметил за кюветом канаву, по-видимому подготовленную для прокладки кабеля. Конвоец выругался, спрыгнул наземь и пособил машине одолеть препятствие.

- Вылазь! - скомандовал конвоец грубо.

Он стоял с автоматом наготове, пистолет был за кушаком. Широко расставленные ноги были обуты в лакированные сапоги с кокардочками на их "наполеоновских" козырьках. Баранья румынская шапка, чуб, начесанный до бровей, губы, презрительно искривленные насмешливой подлостью, свойственной поднаторевшим близ начальства лизоблюдам.

Конечно, конвоец обязан выполнить приказ и отпустить его, а все же надо быть начеку. Место глухое, час воробьиный, скосит запросто.

- Езжай! - приказал Ткаченко.

- О-го-го, мудрый. - Конвоец хохотнул, повел дулом автомата, как бы указывая направление: - Погляжу, як ты потопаешь.

- Я тебе погляжу! Хочешь, все узнает Капут?

- Ладно, коммунистяга, ты як ерш, с головы не заглонишь...

Конвоец валко приблизился к машине, влез на переднее сиденье, и шофер, опасливо следивший за приближающимся светом фар, лихо рванул с места, и "виллис" скрылся в аспидной черноте ночи.

Ткаченко выждал, пока погасли звуки мотора, и лишь тогда тронулся к шоссе вялыми, негнущимися ногами, одолевая крутой кювет.

"Как после дурного сна, - подумал он, зябко поеживаясь, - расскажи, не поверят". Ткаченко шел по тропинке, протоптанной возле шоссе. По голенищам стегали стебли донника, белоголовника, с шелестом осыпая созревшие семена. Он был жив, свободен, мог шагать по этой утренней, росистой траве, и розовый, безветренный рассвет готов был вот-вот распахнуть перед его глазами тот мир, из которого он чуть было не ушел навсегда.

Сколько он прошел, десяток, сотню шагов, пребывая в таком завороженном состоянии, то отчетливо, то в какой-то белесой мути восстанавливая в памяти виденные им картины? Ноги стали тверже, дыхание ровнее, расслабленность ушла, и все тело будто вновь нарожденное: чувствовался каждый мускул, каждая жилка, мозг был окончательно очищен.

"Жив, жив, жив!" Шаги его шуршали по подсыхающей траве.

И трава эта постепенно светлела, потом, позолотев, заискрилась, в спину будто ударило током, и ощутилось тепло. С нагнавшего его бронетранспортера спрыгнули двое в касках, с автоматами, осторожно подошли, окликнули и, когда Ткаченко обернулся, узнали его.

- Товарищ секретарь, чего вы тут? - не скрывая удивления, ощупывая его светлыми молодыми глазами, спросил сержант.

- Чего тут? Мало ли чего... по должности, товарищ...

- Сержант Федоренко! - догадался представиться сержант, продолжая все же вглядываться с тем же изучающим видом, проверяя себя, словно не вполне доверяя своим глазам.

- Итак, сержант Федоренко, подвезете меня до Богатина?

- Який вопрос, товарищ Ткаченко! Прошу простить, товарищ гвардии майор, - он будто только теперь увидел его военную форму, определил звание по фронтовым зеленым погонам, с явно выраженным почтительным удовольствием "прочитал" объемистую колодку орденских ленточек и задержал взгляд на гвардейском знаке с надбитой эмалью, видимо не раз побывавшем в сражениях. Сержант хотел помочь, но Ткаченко поднял ногу на железный козырек-приступок, что у борта, и чья-то могучая сила перенесла его внутрь машины, за такую надежную сталь, втиснула его между такими милыми, теплыми хлопцами, с ясными глазами, поблескивающими из-под запыленных касок... "Наши, наши, свои прекрасные люди..." - билось в нем, и, не сдерживая своих чувств, он улыбался им; размягчались и их лица, лица соратников, бойцов, куда-то во мглу уходил кошмар минувшей ночи.

Солнце вставало над Богатином, закурчавленным печными дымками, багровели островерхие черепичные кровли, и живой город пробуждался ото сна к новому дню.

"Жив, жив, жив!" Надежным строем вставали яворы, высокие, вечные.

Жена по-обычному, без тени волнения, открыла дверь, подставила теплую щеку для поцелуя, запахнувшись и халатик, ушла, шлепая тапочками, в спальню.

- Ты хотя бы спросила, где я таскался, - весело через двери сказал Ткаченко, стаскивая гимнастерку, пропахшую дымом костров.

- Ладно, чего спрашивать, потом расскажешь, - ответила сонным голосом Анна Игнатьевна. - Если у генерала не покормили, еда на столе, в кухне...

Позвонить генералу? В райком? Нет! Нечего беспокоить ранними звонками. Прежде всего отмыться, надеть чистое белье. Пока вода нагреется, можно перекусить. Ткаченко прошел в кухню и, сидя за столом, медленно жевал холодное мясо.

"А ведь могли прикончить... - Он провел ладонью по груди, ощутил теплоту кожи. - Продырявили бы, как дуршлаг... Выходит, бандиты были на собрании, прокуковал их Тертерьян. Позвоню ему - вот ахнет..."

Закончив туалет, Ткаченко прилег на диван, обдумывая план действий. Прежде всего он попытался представить, куда же его возили.

Время, понадобившееся на дорогу, он знал, и потому по фронтовому опыту мог легко прикинуть километраж. Не исключено, что машина петляла по лесу, чтобы сбить его с ориентации. Но это было, только когда везли в лагерь. На обратном пути, хотя и завязали ему глаза, ехали прямым, не окольным путем: конвоир спешил вернуться в лагерь.

Ровно в восемь Павел Иванович вызвал Забрудского, Тертерьяна, позвонил начальнику пограничного отряда и попросил его разыскать Дудника.

Услыхав разговор по телефону, Анна Игнатьевна поняла все. Она остановилась в дверях, ноги у нее онемели, и на побледневшем лице было такое отчаянное, потерянное выражение, что Ткаченко, прервав разговор с Тертерьяном, бросился к ней.