Андрей Ястребов - Боже, спаси русских!

О хлебосольных барах с большим удовольствием повествует любитель русской старины Михаил Пыляев, например, о петербургском богаче Всеволоде Андреевиче Всеволжском, принимавшем на своей мызе «Рябово» в дни именин около 500 гостей, причем каждого устраивал в особом помещении. Русской щедростью и широтой души отличался и фаворит Екатерины II, серб по национальности, Зорич: в своем шкловском поместье летом он устраивал поездки в санях по рассыпанной по дороге соли, а на подготовку богатых фейерверков уходило несколько месяцев. Уже упомянутый нами Григорий Потемкин в 1791 году праздновал взятие Измаила. Он устроил для народа не только угощение, но и бесплатную раздачу платья, обуви, шапок. Произошла, разумеется, давка. Приглашенных было три тысячи человек.

В дни коронации торговцы обязаны были поить народ даром. Один купец, Савва Яковлев, отказался от этого славного обычая при вступлении на престол Екатерины П. Возмущенный народ, по словам Пыляева, «произвел буйство на улицах». Державин написал про этого жадину стихотворение «К Скопихину». А народ придумал легенду: дескать, государыня пожаловала прижимистому купцу пудовую чугунную медаль и повелела носить по праздникам.

И разумеется, русские богачи ничего не жалели на цыганок. «Женщины эти, мой дорогой Ксавье, как я уже сказал, оказывают магическое влияние на молодых русских дворян: нет такой жертвы, такого безумия, на какое они не пошли бы ради них. Когда, окончив танец, они обходят зал, взывая к щедрости зрителей, те, под действием пережитого возбуждения, высыпают им в руки содержимое своих кошельков и за малейший знак благосклонности готовы отдать все, чем располагают в данный момент», – пишет француз Ансело.

Эти сведения подтверждает Александр Дюма: «Есть две вещи, ради которых даже самый скупой русский готов на любые безумства, – икра и цыганки».

Европейцу непонятно русское увлечение вольными красавицами степей: «Для меня было совершенно непостижимо, каким образом эти цыганки с медными лицами и бесцветными губами могут внушать такие страстные чувства, но г. Исленьев назвал мне нескольких русских, что разорились ради них, а указав на самую юную, добавил: "Взгляните на нее. Один офицер, к несчастью располагавший состоянием, за два года проел с нею две тысячи крестьян!"», – пишет Ансело. Эта фраза несколько покоробила француза: «Вероятно, в стране, где крестьянин представляет собой товар стоимостью от трехсот до четырехсот франков, такой способ выражения, справедливо нас возмущающий, считается обычным и не свидетельствует о злонравии того, кто к нему прибегает».

Суровый Бунин нашел нелицеприятные слова даже о русском хлебосольстве и искусстве принимать гостей: «А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать... Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет...»

Лингвист Ирина Левонтина обращает особое внимание на русские слова «хлебосольство» и «потчевать», которые замечательно вписываются в русскую языковую картину мира. Ведь не скажешь «французское хлебосольство», а слово «потчевать» (то есть настойчиво и радушно угощать) вообще трудно перевести.

А сегодня – где она, русская щедрость? Не путаем ли мы ее с тщеславной расточительностью? Добавим ложечку дегтя от Эдуарда Лимонова: «Есть реклама конфет: "Россия – щедрая душа!" Это неправда. Люди у нас жадные...» Наш богач «может оставить в кабаке много денег, но это не щедрость – это тщеславие». А вот на настоящие добрые дела щедрости не хватает: «По ящику я услышал вчера о спонсоре юного одиннадцатилетнего вундеркинда-музыканта. Спонсор, оказывается, выплачивает пацану 250 рублей в месяц! С сокамерником Иваном мы смеялись, ну щедрый спонсор, и на канифоль, наверное, для скрипки на месяц не хватит».

Лимонов, конечно, экстремист, пусть уже очень ленивый экстремист, но какая-то правда в его словах ощущается. «Кто внушил русским, что они добрые и широкие? Фильмы-подделки под XIX век, где патлатые и бородатые купцы спьяну приклеивают ко лбу полового ассигнации Государственного банка? Но в российских газетах постоянно натыкаешься на слезные просьбы о помощи: речь идет о сборе средств на хирургические операции или ребенка, или беспомощного инвалида». И это, замечает писатель, при большом количестве богатых людей в стране. Заключения неутешительны: «...русские давно не щедры, они давно не лучшие солдаты, они давно не добры, они далеко не самые лучшие спортсмены...»

Обидно, но правда... Но обидно. Добавим: русские стали меньше принимать гостей. Уходят в прошлое частые и долгие посиделки с разговорами. Можно считать это отрадным свидетельством того, что русский народ стал более деловитым и ценит свое время. А можно понять и по-другому: прижимистее стали – и на угощение, и на душевные излияния.

В одном из рассказов П. Г. Вудхауса мимоходом говорится о фразе, произнесенной «таким тоном, как в русской пьесе сообщают присутствующим, что дедушка повесился в сарае». В другом рассказе он сообщает, что всякая русская пьеса заканчивается подобной репликой. Столь пессимистичные финалы надолго отвращают жизнелюбивых героев Вудхауса от русской литературы. А что? Наверняка английский писатель посмотрел то ли «На дне», то ли «детей Ванюшина, то ли «Чайку», то ли «Иванова» – там везде в финале самоубийства.

Если в чем и можно упрекнуть русскую литературу, так это в унынии. Разумеется, тому есть глубинные причины. Таковы традиции русского искусства. «Национальные песни русских отличаются грустью и унынием», – утверждает маркиз де Кюстин. Впрочем, в XVIII веке об этом уже писал Радищев: «Извощик мой затянул песню по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто скорбь душевную означающее».

И Пушкин с ним спорить бы не стал:

Дюма чувствует сопутствующую русским «безмолвную меланхолию», когда смотрит на девушек, которые «готовят квашеную капусту, напевая заунывную русскую песню».

Писательница Франсуа Каванна не согласна со всеми, кто видит в русских песнях лишь уныние: «Русские поют так, как любят. Как надо бы было любить: дальше оргазма, до исступления». Как известно, любим мы с печалью, переходящей в истерику.

Нагнетание трагических событий в русской литературе – вещь нам, русским, привычная. Вспомните хоть «Антона Горемыку» или некрасовскую поэму «Мороз Красный нос». Да и в романах Достоевского сплошные болезни, нищета, голодные дети, падшие девушки, безумные убийцы.

Этот безостановочный трагизм порождает множество пародий. Вот Даниил Хармс: «Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Михайлов перестал причесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом и сошел с ума. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы».

Наш современник Макс Фрай воображает такой финал некоего гипотетического русского романа: «Следующим летом я вернулся в Дубраву и узнал, что Степан помер, свалившись с лошади. Месяц промаялся, да потом помер. И Анюта его померла от какой-то неведомой хвори в Великий пост. И дети их померли. Только младшенький Егорка остался, его взяли к себе сердобольные соседи. Впрочем, на следующий год, перед самой Пасхой, помер и Егорка».

Откуда же этот наш пессимизм? От мрачной действительности? А действительность чего такая мрачная? Не от пессимизма ли?

Было бы идеально, если бы каждый человек пытался утешить себя самыми нелепыми способами, чтобы он, к примеру, говорил себе: «Твое личное горе ничто в сравнении с катаклизмами мировой истории. Твои любовные печали – ничто с падением благосостояния россиян. Твой семейный бюджет – так, заусенец, рядом с долгом Отечества какому-нибудь западному сообществу и т. д.».

И все же... Личное нельзя соотнести ни с чем. Многие пытались. Не выходит...

ПРОСТО ВСЕ МЫ ВЫШЛИ ИЗ ШИНЕЛИ «КРАСНОГО ДЕРЕВА КРАСНОГО СЧАСТЬЯ»

Чтобы понять себя, иногда следует посмотреться в зеркало другой культуры.

В качестве экспозиции темы понимания себя через другого хотелось бы вслед за Достоевским произнести: «Странные люди, эти японцы...» Дальше наш великий писатель говорил о харакири и о таланте русского человека свести себя в могилу всякими изощренными самокопаниями и печальностями. Как он был прав!

При упоминании Японии первая ассоциация, приходящая на ум, это харакири. Вторая ассоциация – телевизор, смотреть который можно только в микроскоп. Нас, однако, интересует другое. Хокку, к примеру.