Елена Хаецкая - Дорога в Монсегюр

Спросил: христианка ли я — заметил крест на шее. «Ортодокс», поведала я, ухмыляясь. «А мне все равно, — сказал он. — Я знаю, что я — есть я, а всего остального я руками не щупал».

На каком языке мы разговаривали? Как ухитрялись понимать друг друга?

В Фуа он подвез меня к кафе, вышел, спросил — где здесь «ouberge de jeunesse» (общага), затем подвез к общежитию, разъяснил дежурному: «Вот эта маленькая русская девочка пешком дошла до Монсегюра, а теперь ей надо переночевать».

«Она пешком дошла до Монсегюра!»

Меня встречали чуть ли не устиланием дороги пальмовыми ветками. Надо было сделать это, надо было сбить ноги, надо было пройти весь путь пешком — протащить свое бренное тело — чтобы вечером тебя ждал добрый прием, ужин, теплая постель…

Дежурный знал несколько слов по-русски. Это невысокий человечек с растерянным немного лицом, чернявый, в шортах, которые сидели на нем как короткие штанишки на мальчике — один из тех, кого можно безошибочно охарактеризовать как «маленького человека».

Дорожный рабочий сжал на прощание мне плечо, сказал, крутя головой: «Когда-нибудь тебя убьют на дороге» — и ушел. Он очень устал после рабочего дня. Дежурный вытащил откуда-то альбом с поблекшими фотографиями — виды Москвы. Много лет назад он был там и держал почему-то свои альбомы на работе. В этом тоже проскользнула нотка бесприютности.

Я забросила свои вещи в комнату (панамку и сумку с ключом от тулузской гостиницы и страховкой), взяла пятьдесят франков и вместе с дежурным вышла на улицу. В общежитии, в холле на первом этаже, студенты в мою честь наяривали на аккордеоне вальс «На сопках Манчжурии». Я знала, что в мою честь, потому что эту мелодию они играли плохо — видимо, нечасто — и когда я появилась в холле, дружески захохотали.

— Ты правда была в Монсегюре?

— Да.

— Как же ты добралась?

Хлопок по щиколотке.

— А пье, а как же еще!

Одна девушка — широкое лицо, длинные вьющиеся каштановые волосы — с силой сказала — не сказала, а жарко вытолкнула из себя:

— Монсегюр!..

Мгновенный взгляд зрачки в зрачки: в ее глазах я увидела то отражение Монсегюра, которое впечатала в свои. Она тоже была там. Она тоже прикасалась к этой Силе. Ощущение родства: сестра.

И — расстались навсегда.

Я сидела в кафе (дежурный показал мне неподалеку от общежития дешевое и хорошее), согнувшись над тарелкой черепахового супа, слушала радио «Ностальжи» (только французское, а позывные те же) и ела. Если не считать куска хлеба утром, это была моя первая трапеза за весь день. С полным желудком я бы эту дорогу не прошла.

Хорошо было набить брюхо и расслабиться, осознавая, что «подвиг» позади. Но неизмеримо лучше было плестись по дороге к Монсегюру, сгибаясь под тяжестью собственной малости и надвигающейся грозы…

Может быть, впервые в жизни я прочувствовала до самого позвоночника: наслаждения духа несоизмеримо сильнее наслаждений плоти. Только это должны быть настоящие наслаждения духа, когда плоть находится в услужении, как раба, как исполнительница его воли. Плоть, которой НА САМОМ ДЕЛЕ нет. Которая не мерзнет, не голодает, не боится боли, не боится бездомности, злых людей — вообще не ведает страха. Есть один только дух, всемогущий дух человеческий.

Наевшись, блаженно потащилась обратно в общежитие. Маленький портье хотел поговорить со мной, ведь я рассказала ему (конечно же!), что я — русская писательница, что я сочиняю роман о тулузских еретиках и желаю увидеть место действия своими глазами. Но я слишком устала для разговоров. Мне хотелось побыть наедине со своим воспоминанием о сегодняшнем дне.

В конторку заглянул крупный человек с стальной шевелюрой, стальной бородой, крупными руками, крепким брюхом. «Это мой директор», — сказал портье.

Директор воззрился на меня с насмешливым и добрым любопытством.

— Это ты — русская девочка, которая пешком дошла до Монсегюра? Ну-ну… Еще и писательница, ха-ха! Славная ты девчонка… Ну, отдыхай, давай.

И под его добродушное рокотание я ушла.

Моя комната в Фуа, на втором этаже общежития. Три кровати, две — пустуют. Моя у самого окна. Раскрываю окно и буквально утыкаюсь взглядом в крыши, скалу и замок графов Фуа, возвышающийся надо всем. Замок занимает как раз всю раму моего раскрытого окна. Над розовато-золотистыми башнями блекнет голубое небо.

Внизу кто-то начинает наигрывать на дудочке средневековую мелодию. Вечер постепенно наливается синевой, появляются звезды, под стенами и башнями медленно включается подсветка. Теперь замок золотой, а небо — темно-синее. И дудочка внизу.

Моя душа сыта.

Светлый замок графов Фуа в окне, дудочка внизу, теплая, добрая ночь — покой, тишина, любовь. Сколько света в Фуа, какая человеческая, защищающая красота. Фуа — одно из лучших, одно из самых светлых и легких мест на земле.

Наутро открываю глаза, чтобы сразу встретиться взглядом с замком Фуа. Подсветка погасла еще в середине ночи. Уже занялось утро, радостно-голубое. Здравствуй, Фуа.

Я открываю глаза, чтобы переполниться счастьем воспоминания о вчерашнем. Я сделала это. Это случилось со мной. Как угодно: я была одновременно и активным действующим лицом и игрушкой в чьих-то любящих руках.

На ноги не ступить. На ступни страшно смотреть — вздулись пузыри, один лопнул и прилип, там красно-бурое пятно. Гм, интересно — смогу ли я ходить?

Полежала еще немного на кровати, не в силах оторваться от замка Фуа — будто гость в моей скромной тесной комнатке. Порастирала ноги. Обулась, ступила на пол — вроде бы, ничего, жива.

В последний раз оглянулась на окно, взяла панамку, сумку и ушла. Вчера портье взял у меня 15 франков — плата за завтрак. Маленький портье немного говорил по-немецки, что значительно облегчило нам взаимопонимание. Я спустилась в столовую, съела булочку с кофе, попрощалась со служащими, и тут явился директор. Он по-хозяйски расцеловал всех кухарок и консьержек, после подошел ко мне.

— Уходишь?

— Да, месье.

— Пожила бы тут…

— У меня отель в Тулузе. Я должна вернуться.

— Жаль. Но ты приезжай еще…

Он дал мне рекламную листовку общежития, проводил до дверей и там, уже на пороге, обхватил своими лапами за плечи, прижал мою голову к своему животу, сильно потрепал по затылку:

— Счастливого пути, маленькая русская!

И расцеловал в обе щеки.

Я отправилась бродить по Фуа. Времени до поезда было еще много. Я купила еще одну фотопленку и бесконечно фотографировала узкие улицы, восходящие к скале или сбегающие к реке Арьеж, лавочки, кафе, фонтаны. И всегда, так или иначе, в просвете мелькал замок графов Фуа — заботливый, чуткий, любящий страж этого небольшого и светлого городка.

Ах, как разговаривают в Фуа! Россиниевские речитативы, выпевание, подхватывающее фразу, едва лишь она отзвучала в устах партнера — растянутые гласные, особенно в конце фразы — все немые «е» произносятся и тянутся, чтобы у собеседника была возможность потянуть дальше эту бесконечную ленту пения-говорения, не обрывая ее.

Я забрела (естественно!) в книжный магазин, где и купила книгу «Симон де Монфор и драма катаров».

И снова — бесконечное кружение по Фуа… Наконец, я стала искать вокзал (правильно — «гар», но в Лангедоке произносят «гаре»). Заглянула в дом к одной доброй тетушке, спросила — правильно ли иду. Тетушка захлопотала, пригласила к себе, с балкона показала, где находится вокзал: я шла правильно, но только по другому берегу реки Арьеж и мне надо было возвращаться и переходить мост. Тетушкина дворняжка радостно встала на меня лапами.

Тетушка спросила, откуда я родом. «Из России». — «Ай, какое безобразие: русская и не говоришь по-французски. Милочка, русские — они просто ОБЯЗАНЫ говорить по-французски…»

Она забралась в холодильник и вытащила две коробочки сока, апельсинового и яблочного. Обыкновенные коробочки, у нас такие продают в каждом ларьке. «Возьми-ка, а то захочешь пить…»

Умытая ее добротой, как живой водой, ушла — по пыльной дороге, мимо заборов и закрытых от жары ставней, по берегу быстрой горной речки Арьеж, снова к замку Фуа, к мосту, а там — по рельсам, к вокзалу, к поезду, увозящему меня в Тулузу — в Тулузу из Фуа, где все были так добры ко мне и где (как, безусловно, врал директор общежития) меня будут с радостью ждать, когда бы я ни вернулась…

Я в Тулузе. Я — дома.

Мой прекрасный южный город. В просвет улицы св. Бернарда, выходящей на Страсбургский бульвар, видна башня Сен-Сернена. Там — мой дом. Мой дом в Тулузе.

Мое окно, звон с собора, початая бутылка красного вина, купленная в соседней лавочке и откупоренная ключами (то есть варварски). Пью вино, слушаю тихое гудение счастья где-то там, за ребрами. где помещается таинственная утроба души.

Вечером, облачившись в длинное платье, иду в собор Сен-Сернен. Я немного робею: у нас бы женщину без платка из церкви выгнали со скандалом. Однако бояться нечего: я пришла не к мессе. По собору бродят туристы, в том числе дамы в шортах. Единственное, о чем предупреждают объявления а каждом углу: просьба соблюдать тишину из уважения к святости этих мест.