Эмиль Мань - Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

Подобные случаи и подобные неприятности вовсе не были исключением в ту эпоху, наоборот, для ночного Парижа времен Людовика XIII они были делом вполне обычным. Такой оживленный днем, город, едва закрывались лавки, превращался в мрачную пещеру с многочисленными закоулками, где – на солидном расстоянии один от другого – слабо мерцали дымящиеся фонари. О том, что надо как-то организовать освещение, только-только начинали подумывать. Движение экипажей полностью прекращалось, разве что можно было увидеть – кое-где и иногда – большую карету, сопровождаемую эскортом лакеев с факелами. Припозднившиеся пешеходы торопились попасть домой, зная, какая смертельная опасность поджидает их на каждом углу, потому что вооруженные до зубов «ночные охотники» после захода солнца завладевали улицами и, подобно злым духам, скользили вдоль стен, чтобы легче было подстеречь добычу. Каждый перекресток становился их вотчиной, они устраивали засады на каждой улочке, в каждом тупике. И ждали: когда же он появится, этот неосмотрительный дурачок?

– Кошелек! Кошелек! – кричали они, заключая его в хоровод, ощетинившийся шпагами или пистолетами.

Если несчастный пробовал защищаться, – кроме тех случаев, когда грабителям по нечаянности попадался еще более ловкий и проворный, чем они сами, разбойник или когда жертве неожиданно кто-то приходил на помощь, – на следующее утро полиция находила в грязи очередной хладный труп.

Не было ни одного квартала в Париже, где каждой ночью не совершалось бы убийство, взлом лавки, ограбление дома. В 1622 г. «Красные плащи» заполнили таверну «Оленья нога» близ ворот Тампля. Назаказали всяких яств и выпивки – словно для настоящего пира. А когда наступило время расплатиться, хорошенько поколотили явившегося предъявить счет слугу (в наши дни его назвали бы официантом), сорвали с бедняги передник вместе с кошельком и исчезли в ночи со всей выручкой. На набережных, равно как и на улицах, ворам было раздолье. Разные банды предпочитали и разные места для грабежей, считая их своими владениями. Брали все подряд: лошадей, дрова, уголь, зерно, любые товары. На Новом мосту, служившем одной из главных городских артерий, обосновались сразу две шайки: «Братья Доброй Самаритянки» и «Рыцари Короткой Шпаги». Эти жестокие разбойники, грабившие и убивавшие всякого ночного прохожего, идущего без эскорта, превратили мост в одно из самых опасных мест Парижа. Одно время – развлечения ради – вместе с этими, прямо скажем, отнюдь не добродетельными людьми «работал» монсеньор Гастон Орлеанский, родной брат Людовика XIII. Возглавив группу из нескольких придворных, сам же и окрестив ее «сборищем негодяев» (cour de vauriennerie), этот принц, которому, по всей видимости, казалось чрезвычайно интересным ремесло воров, раздевающих прохожих, срывал плащи со знатных господ, чем и заслужил, вероятно, весьма лестную для него репутацию «грабителя с Нового моста»[14].

Году приблизительно в 1613-м с наступлением ночи по столичным улицам стало блуждать странное и таинственное существо, подлец совсем иного, чем все прочие, толка, наводивший на население еще больший ужас. Никто не знал его имени, никто не знал, откуда он взялся. Одни говорили, что это дьявол, извергнутый самим адом, другие – что это дух сифилитика, мстящий за публичное оскорбление, которое ему нанесла любовь. Те, кому довелось его рассмотреть, уверяли, будто ростом и телосложением он напоминает пограничные столбы с изображениями человеческой головы, стоящие вдоль домов на мосту Нотр-Дам, и что лицо он прячет под широкими полями шляпы. Обычно его называли «Щупом». А действовал он, как правило, так. Устроив засаду и оставаясь незаметным, негодяй поджидал, пока на расстоянии вытянутой руки от него окажется какая-нибудь женщина, одним прыжком набрасывался на нее, прижимал к себе и принимался ощупывать «фасад» несчастной руками в железных перчатках. По словам одной монмартрской садовницы, которую он подверг подобному «ощупыванию», она «испытывала такую боль, когда он прижимался и шарил по всем моим «местам», какую и вообразить-то невозможно»…

Представляется, однако, маловероятным, что этот мерзавец на самом деле мог встретить многих женщин, которые блуждали бы по городу в темноте и стали бы жертвами его преступной и патологической страсти их «ощупывать».

«Никто не решался выйти из дому, когда темнело, потому что в это время начинался немыслимый кавардак… Вы никогда не поверите, узнав, сколько грабежей и убийств совершалось в этом городе! – говорит один из персонажей «Сатирического романа». Если не считать тех, кого выгоняли на улицу срочные дела; людей, оказавшихся там не по своей воле; распутников и распутниц; юнцов, терзаемых любовной лихорадкой; кавалеров и дам, возвращающихся из Лувра или с бала, проходившего в каком-то другом месте, в карете, окруженной телохранителями; смельчаков и безумцев – стоило на город спуститься сумеркам, никто и носа из-за крепкой двери не высовывал. Парижане предпочитали тихонечко сидеть в своих домах. И даже заслышав крики несчастных, которых либо обворовывали, либо убивали, – а такое случалось не то чтобы часто, а попросту каждый день, – они остерегались и пальцем пошевелить. Панический ужас душил всякое мужество, всякое великодушие, всякое сочувствие ближнему. Если кому-то случится попасть в лапы бандита, утверждал один из писателей того времени, «кроме Господа, ему остается уповать лишь на собственные руки и ноги», то есть на силу и на проворство.

Что же, получается, столичные власти были не в силах обуздать воров и убийц, которые разоряли город, не давали его обитателям передохнуть, без конца угрожая их жизни и их имуществу? Приходится признать: все было именно так. Армия преступников непрерывно пополнялась все новыми и новыми «рекрутами». А чем располагала власть? Едва ли тремя сотнями караульных, еще тремя сотнями полицейских, подчинявшихся Ратуше, шестнадцатью квартальными комиссарами, несколькими дюжинами сержантов, слабым и вялым городским ополчением, вооруженным не лучше, чем артисты, играющие солдат на сцене… Ну и как можно было при таких условиях предпринимать какие бы то ни было энергичные репрессивные меры? Сколько раз власти пытались усилить хотя бы ночное патрулирование или конный дозор! Благие намерения так и оставались намерениями: денег не хватало.

В конце концов власти ограничились умножением числа ордонансов, твердо веря в способность написанного на бумаге указа кого-то к чему-то принудить. И посыпались они при Людовике XIII просто-таки дождем… Лакеям отныне возбранялось носить при себе оружие, дезертирам предписывалось вернуться в армию, а солдатам – в казармы, бродяги и нищие должны были немедленно покинуть город, владельцам доходных домов, тем, кто держал трактиры, табачные лавки, таверны категорически запрещалось давать приют этому сброду, простые горожане получили приказ охотиться за ним, офицеров полиции призывали выполнять возложенные на них задачи с большей точностью… Нарушителям грозили лишением работы, штрафами, телесными наказаниями, а то и смертной казнью… Памятным постановлением от 11 февраля 1634 г., предусматривавшим введение поистине драконовских мер, Парламент попытался активизировать почти совсем угасшую деятельность полиции и парализовать все возраставшую наглость преступного сообщества.

Тщетная попытка! Груды бумаги ничем не улучшили положения. Пусть даже застенки Шатле были переполнены узниками; пусть даже два десятка виселиц, которые, служа мрачным украшением всему городу – от Гревской площади до Круа дю Тируар, от моста Сен-Мишель до Нового моста – никогда не пустовали; пусть даже летели головы с эшафота на перекрестке Гийори; пусть даже тянулись бесконечные цепочки каторжников к галерам Марселя «писать по воде перьями пятнадцати футов в длину»… Несмотря на все эти строгости, процветание преступного мира продолжалось. К концу царствования Людовика XIII сброд демонстрировал такой пыл в своих гнусных занятиях, что современники могли – явно не без оснований – обвинять комиссаров в том, что они служат преступникам «крышей», получая с этого навар, который становился немалым подспорьем для семьи.

На рассвете Лувр медленно-медленно проступает из тумана, поднимающегося над Сеной. Сначала показываются его тяжелые башни, потом – почерневшие от грязи фасады, подъемный мост и рвы, заполненные мутной, подернутой ряской водой, постоянный, неразводной мост, ограждающие его от внешнего мира стены каменной кладки с башенками… Первые еще нерешительные лучи солнца вырисовывают на блеклом небе всю эту суровую, даже угрожающую громаду, которую любой принял бы за одну из тех известных по рыцарским романам крепостей, где под охраной колдунов и драконов томились несчастные принцессы.

Ничто не шелохнется, никаких звуков вокруг… Приход Сен-Жермен-л'Оксерруа пока спит. Но время идет. Туман рассеивается. И вдруг разгорается день. На расположенном по соседству Новом Мосту слышится хрустальный перезвон: ожила колокольня Самаритен. Еще чуть-чуть – и гулким басом пробьют часы Пале. Город пробуждается. С реки доносятся крики и песни матросов: их лодки стоят на причале у Школьных ворот. Перед Лувром – между двумя гигантскими центральными башнями – стражники, подчиняющиеся прево, открывают тяжелые створки Бурбонских ворот, и створки эти оказываются теперь под мрачными сводами, ведущими во внутренний двор. Затем стражники строятся и – облачившись в форменные голубые камзолы, прихватив алебарды – размеренным шагом переходят подъемный мост и движутся занять свое место у потайной двери в наружной стене – там ход на Петушиную улицу. На этой длинной, узкой, извилистой, неровно вымощенной улице, превращенной в жуткую клоаку протекающим посреди «ручьем», кроме королевского дворца находились еще и монастырь Отцов-ораторианцев, несколько домов, принадлежавших буржуа, лавка виноторговца мэтра Оливье с вывеской «Имя Иисуса» (впрочем, может быть, и «Черт побери!» – лавка называлась «Nom de Jesus»[15]), отели Лонгвилей и Бурбонов.