Хачик Даштенц - Зов пахарей

«Боготворимый мой полководец, узнал я, что ты из Марселя поехал в Армению. Блаженны глаза твои, что видят родную землю. Из Бердакского леса судьба погнала меня на чужбину, а старость привела в этот дом.

Сам я грамоты не знаю и поэтому за меня пишет чужой человек. Помнишь ли ты меня? Я из отряда Сероба-паши, Тадэ меня звать. Помнишь, я еще любил возиться с патронами, отделял боевые от холостых.

Недавно в Александрии умерла Сосе, Родника Сероба вдова. Из Полиса туда пришла. Ходила с паломниками в Иерусалим. И умела гадать на кофейной гуще. Верила, что один из ее сыновей жив и находится у мартенских курдов. Долго его искала, до самого Дезире дошла и вернулась ни с чем, но надежды бедная женщина не теряла.

Помнишь ли ты ее, первую женщину-фидаи, в русских сапогах, в астраханской папахе, с маузером за поясом?

И умерла также другая женщина-гайдук из Франк-Норшена, по имени Какав. Жена Франка-Мосо, та, что приносила хлеб для фидаи. Какав тоже всю жизнь добрых вестей ждала. Родила дочь и четырех сыновей. Дочь увели в Муш, говорят, что и сейчас она там. Один сын пропал без вести, а три других сына живут в Армении – Петрос, Самвел и Багдасар. В последние годы Какав повторяла: «Я как птица, растерявшая своих птенцов, не знаю, куда идти, где их искать».

Месяц назад приходил к нам господин из константинополъских армян. Он сфотографировал меня и написал обо мне в газете. Посылаю тебе статью».

Полковник раскрыл газету и прочел:

«Из села Фетара Мушской провинции наш дядюшка Тадо – так зовут его в Доме. Ухоженные пышные усы, под усами улыбка; гнев и вера – все это сочетается в этом старике удивительным образом.

– Сколько тебе лет, дядюшка Тадо? – спросил я у него.

– Девяносто, сто – не знаю, живу под богом. В школу никогда не ходил, счета не знаю, в горах жил, пахарем был, пастухом и… фидаи. Помню только, что с ранних лет носился по горам с отцовской кремневкой. (Дядюшка Тадо объясняет, что такое кремневка и какие виды оружия тогда были.) Быстрый я был, никто за мною не поспевал. Мой дядя говорил: иди тише, а я ему: давай, мол, я и тебя понесу, и твое оружие.

И восклицает старик со слезами на глазах: «Ах, Мурад, Мурад!» И кричит громко: «Я четырнадцать лет служил у Андраника, в войсках Дяди, Смбата и Себастийца Мурада, а до этого в отрядах Родника Сероба и Геворга Чауша был. Битлис, Муш, Немрут, Алагяз»… Ах, ах…»

Некоторое время дядюшка Тадо молчит, не в силах произнести ни слова…

– Дядюшка Тадо, что за человек был Аидраник? – спрашиваю.

– Могучий человек был Андраник. Его пуховой подушкой были Сасунские горы, такого человека найдешь теперь разве? Когда сердился, по-турецки ругался и по-болгарски «напред» говорил. Когда в нас стреляли, приказывал нам ложиться на землю, а сам стоял во весь рост, смотрел, откуда палят. Он всегда с нами садился за обед и едой делился.

– Ты женат, дядюшка Тадо?

– Ах, Зозан, Зозан! – восклицает Тадо. – Двух детей мы родили, война их унесла, как пришли они в этот мир, так из него и ушли… – Дядюшка Тадо, взволнованный, умолкает, утирает слезы.

– Других детей у тебя не было?

– Шогик моя в Армении, но в каком городе, точно тебе не скажу. Айкануш в Октемберяне, четверо детишек у нее. Забэл в Эчмиадзине, тоже пять-шесть детей имеет.

– Письма тебе пишут?

– Господи, часто. Пишут: «Приезжай, отец, мы здесь хорошо живем, богато».

– И что же? Хочешь ты в Армению поехать?

– Господи, парень, спрашиваешь! Хоть завтра поеду!

Помогите мне в последние дни свои увидеть родину, детей своих и внуков.

– А этим Домом ты доволен, дядюшка?

– Да, чисто тут. Вода, свет – все на месте, благодарение богу. И все же Дом для престарелых это, никуда не денешься.

На прощанье дядюшка Тадо снова просит меня:

– Сын мой, не забудь просьбу старика, пусть нация отправит меня в Армению. Ах, если бы я описал свою жизнь, какая бы книга получилась! – вздыхает и добавляет: – Автору «Ходедана» скажите, пусть мое имя упомянет в своей книге. Может статься, что я в этом Доме и умру, не увижу родину пусть хоть память обо мне останется. И пусть исправит также дату и обстоятельства смерти Мусабека.

Мусабек (брат Гасимбека) из рода Семи Седел умер в 1929 году в Дезире. Со своим сыном Матани-беем в 1925 году он объединился со слепым Гусейном-пашой, чтобы поднять курдов против турок, помочь хотел восстанию Шейха Зилана. Дело кончилось предательством, Мусабек умер в Дезире. Рассказывают, его сын, Матани-бей, после смерти отца отправился с Гусейном-пашой в дорогу, а ночью, убив спящего Гусейна, перешел к туркам. Матани-бей жив и проживает сейчас в Мушской долине.

Бей бею рознь. Князь Муртла-бек из Мокской провинции тоже был курд, но когда его вызвали в Ван и дали тайное поручение – устроить армянский погром, он ушел с собрания, оседлал лошадь и во весь опор помчался в Мокс. Лошадь его была в пене, так и мелькала белым пятном в ночной мгле. Муртла вместе с Лато из Возма спас армян Мокса и Шатаха от резни, увел их в горы. Джевдед хотел поймать Муртлу и вздернуть на виселице в городе Ване, но тот убежал в Курдистан. А коня своего подарил Лато в знак братства.

Сейчас убийцы, сменив шапки, вместе с наследниками из рода Семи Седел ходят по нашим землям и считают себя цивилизованными людьми. Но что с того, что шапку сменили, – главное то, что под шапкой. Они то там, то сям ковыряют нашу родную землю и, если находят развалины старого города или же обломки моста, радуются, кричат: дескать, османцы-турки построили это еще до Христа. На моих глазах испоганился мир. Предателю и убийце досталась вся страна, а свободолюбивому гайдуку – Дом для престарелых в Алеппо. Горе, горе! Где же справедливость?..

Сасунец Тадо так завершил свою речь:

– Жизнь обошлась с нами жестоко и разбросала нас по свету. Много лет уже прошло, и вряд ли полковник Махлуто вспомнит меня. Напиши ему от моего имени: «Вспомни, полковник, Бердакский лес, и как впятером пошли мы на курдскую свадьбу. Я был в белом колозе и стоял за Бородой Каро. Это я тогда задул огонь в светильнике».

– Задул огонь… А что же стало с мушцем Тиграном? – вырвалось вдруг у Махлуто. С письмом в руках он медленно приблизился к окну.

Рядом с Хентом Удивительно ровно светало в это весеннее утро в Ереване. И не дули, как обычно, ветры с Канакера и Норка. Тихо было кругом.

По улице Абовяна по тротуару торопливыми шагами поднимался человек.

Айказян был крайне удивлен, увидев у себя на пороге в этот ранний час репатрианта Гариба.

– Полководец умер, – сказал Гариб, неслышно входя в комнату.

– Когда это случилось?

– Этой ночью. Смбул Аршак сказал, что вечером съел миску мушского клулика, долго курил и лег спать.

– Во сне, значит, умер, – воскликнул Айказян. – А был кто-нибудь рядом?

– Никого не было. Один он жил, в одиночестве и умер.

Гариб поспешил к другим землякам, оповестить их о случившемся, а Айказян, быстро одевшись, вышел следом за ним из дому.

С величавым равнодушием принимал Масис первые лучи солнца, не чувствуя, кто уходит из этого мира в этот день.

Морг был неподалеку. Айказян медленно спустился по холодным ступеням и тихонько толкнул полураскрытую дверь подвала…

Возле стены справа лежал покойник, прикрытый белым саваном. В глубине помещения жизнерадостный мужчина деловито сдвигал столы.

– Извините, товарищ, сегодня ночью с третьего участка к вам мужчину привезли…

– К нам каждый день привозят, – ответил рабочий, не отрываясь от дела.

– Я спрашиваю про сегодняшний день.

– Имя?

– Махлуто.

– Нет, такого покойника у нас нет. Работал кем?

– Сторожем в саду Комитаса. Бывший полководец.

– А, полководец есть! Вон он лежит, – сказал рабочий и приподнял саван.

Это был он, полководец Махлуто. Ни венка на нем, ни цветка. Скромно, забыто лежал он в холодном подвале, на холодном столе, среди холодного молчания.

На следующий день, 20 марта, Айказян вызвал шофера и приказал ехать в Эчмиадзин. …Большая процессия двигалась от Еревана к Эчмиадзину, гроб на руках понесли к храму Гаянэ. Откуда, каким образом собралось столько народу? Людей становилось все больше, народ шел из самого Эчмиадзина, из окрестных деревень и поселков. Гроб несли сотник Смбул Аршак, конюх Барсег, репатриант Гариб и внук деда Хонка Симон. За ними шли совсем уже старые солдаты, бывшие фидаи, земляки полководца и несколько дальних родственников. Распорядителем похорон был Смбул Аршак.

Возле стен монастыря сидели местные могильщики. Рядом с ними стоял человек с заросшим лицом; прислонясь к стене, он издали неотрывно смотрел в страшную яму. Это был тот самый смулголицый юноша, который в 1919 году хотел совершить покушение на Андраника в бытность того в Эчмиадзине. На лице его было страдальческое выражение. Неспокойная совесть привела его на похороны ближайшего сподвижника Андраника.

Когда гроб опустили на землю, первым в изголовье объявился этот самый смуглолицый. Он склонился над Махлуто, поцеловал его в лоб и ушел, рассекая толпу. Прислонив голову к монастырской стене, он горько зарыдал. Он плакал, и с души его уходила тяжесть долгих лет.