Екатерина Кронгауз - Я плохая мать? И 33 других вопроса, которые портят жизнь родителям

Из детства у нас в компании есть четкие представления о том, что значат “свои” и “чужие”: не били в детстве (хотя и такие друзья из вполне интеллигентных семей у нас есть), читали взрослые стихи, рассказывали о диссидентах, учили быть антисоветскими в рамках советской реальности, читали “Илиаду” и первое издание “Муми-тролля” и Толкиена, учили логике с самого начала, вставать, когда взрослый входит, не ругаться матом, не употреблять слово “блин”, читать, не торчать перед телевизором, смотреть новости, не просить в магазине все купить, потому что это все равно невозможно, самому делать свои уроки, самому ходить в школу. Сложно назвать это “русским” воспитанием, скорее “интеллигентским”, но и его теперь трудно применить.

Разве теперь отправишь ребенка одного в школу до старших классов? Как читать ему “Муми-тролля”, если он хочет читать “Квак и жаба”, про кролика Карлхена или еще что-нибудь из тысячи наименований в детской литературе? А место ему уступать негде, для него самого-то места нет, новости пусть лучше не читает – и так далее.

Да и каков результат более-менее одинакового воспитания? Кто-то вырос вежливым и трудолюбивым, кто-то сбежал из дома в шестнадцать, а кто-то живет с родителями до сих пор, кто-то уступает место и ругается матом, покупает в магазине все, что хочет, так и не сделал никаких уроков. Кто-то с родителями уважительно, а кто-то абы как. Из общего у нас только книжки и отношение к новостям. Точно так же мы и воспитываем своих детей – то ли в доброте, то ли в строгости, то ли здоровыми, то ли умными. Даже наше общее интеллигентское воспитание расщепилось на сотни подвидов. Общей модели не сложилось.

Ну да ладно, бог с ней, создам свою. Но хорошо бы появился мне в помощь какой-нибудь инкубатор методик, который бы с помощью запросов (хочу, чтобы спал, чтобы выучил два языка, чтобы любил трудиться, стремился к успеху, но не был карьеристом, добрый, отзывчивый, но не мяфа, дружил бы крепко, но не был бы слишком подвержен влиянию) выдавал бы твою личную последовательную методику. И заодно гарантировал бы, что из ребенка не вырастет невротик, а ты в результате этого воспитания не окажешься одинокой старушкой в доме престарелых, которую дети отказываются навещать.

А там, глядишь, и запатентую ее как классическую русскую.

Я хотела быть строгой мамой, чтобы мальчики говорили потом: мама была строгая, но справедливая и очень на самом деле добрая. Я хотела быть мамой-подружкой, чтобы мальчики говорили потом: мы с мамой все всегда могли обсудить. Я хотела быть мамой-авторитетом, чтобы мальчики потом говорили: я всегда с мамой советуюсь, она многое понимает. Хотела быть спокойной мамой, чтобы мальчики говорили: что бы ни случилось, мама была спокойна, как скала, и нам было всегда спокойно. Я перепробовала много вариантов.

Мне очень хотелось быть какой-то мамой, чтобы мальчики могли с уверенностью обо мне что-то сказать. Я придумывала домашние правила, пробовала разные теории, старалась вести себя с ними так или так, заниматься полезным, рассказывать об умном (потихоньку вычитывая умное в Википедии), показывать искусство, в котором ничего не понимаю, и ставить классическую музыку, которую не люблю. Я делала вид, что не устаю и не сержусь, или, наоборот, делала вид, что сержусь, когда было очень смешно. Я волновалась, что Яша не любит читать и смотреть мультики, а Лева не любит спорт и слишком любит смотреть мультики. Я о стольком думала и о стольком волновалась, что в какой-то момент ужасно устала.

Когда я училась в школе, каждое первое сентября я решала, что буду совершенно новым человеком – у меня будет аккуратный почерк, я буду делать все домашние задания, у меня будут аккуратные тетрадки, буду говорить тише и не буду все время шутить, а буду молчаливо и загадочно улыбаться. К ближайшей пятнице становилось понятно, что миссия провалена, и я решала, что начну новую жизнь с понедельника, выкидывала старые тетрадки и заводила новые. Потом я решала так перед приходом в университет и на каждую новую работу – особенно я боролась с привычкой все время шутить. Мне все время казалось, что это вопрос усилия, воли и решимости. Но каждая неделя все равно заканчивалась полным провалом.

То же самое произошло и с моим представлением о себе как о матери. Даже самые искренние попытки измениться проваливались. И не только у меня. Мой знакомый очень долго убеждал свою жену, что надо использовать технику активного слушания, а не хватать ребенка от каждого каприза на руки. Она долго отнекивалась, а когда их ребенок в очередной раз зарыдал на кухне – решила попробовать. Если говорить грубо, техника “активного слушания” заключается в том, чтобы не задавать рыдающему ребенку вопросы, а выводить его из истерики утверждениями. Например: “Ты обиделся”, “Ты обиделся, потому что я не дала тебе конфету”, “Ты хотел конфету, а я не дала”, “Теперь ты хочешь колотить ногами, потому что не можешь отвлечься”, “Ты бы и хотел пойти играть в игрушки, но тебе обидно”, “Ты уже не помнишь, что именно обидно, ты просто хочешь, чтобы мама тебя обняла”. В какой-то момент ребенок начинает кивать или говорить “да”, подтверждая ваш ход мысли, а вы продолжаете выводить его из этого состояния другими положительными утверждениями. В случае с моей знакомой это выглядело так:

“Ты расстроилась” – дочь рыдает. “Тебя кто-то обидел” – дочь рыдает. “Тебе хочется, чтобы я тебя обняла” – дочь рыдает. “Тебе обидно, что все ушли с кухни, а ты осталась” – дочь рыдает. В общем, это длилось еще десять минут, пока отец не пришел на кухню, и не увидел, что у ребенка под плитой застряла нога, и не вытащил ее.

Что бы ты ни делал, сколько бы часов психотерапии не посетил, как бы себя ни любил – у каждого есть свое представление о том, что такое “хорошая мать”. Кому-то досталось от родителей, кто-то придумал сам. И оно чаще всего имеет отдаленное сходство с тобой.

Что бы с нами ни делала моя мама, я все равно думаю о ней как о женщине, которая садится на кухне с сигаретой, чашкой кофе, и читает, и на любой вопрос отвечает: “Да-да”, потому что ей просто хочется почитать, а все остальное ей сейчас неинтересно. А она ведь делала все, что было нужно, с нами тремя. И я научилась читать, образование получила, не стала наркоманкой, неплохо социализировалась. Да и она не все время читала, курила и пила кофе. Но что бы она ни делала тогда и сейчас, где бы она ни была и что бы ни происходило вокруг нее, я знаю, что это то, о чем она мечтает, – сесть с чашкой кофе, сигаретой и книжкой.

Так же и мои дети не запомнят всех моих потуг быть гармоничной, спокойной, рассуждающей, рассказывать про искусство. Я надеюсь, они запомнят меня танцующей с ними двумя на светофоре перед детским садом в 8:30 утра. Но, скорее всего, они будут безжалостны и запомнят меня как-нибудь обидно, например постоянно спящей.

Мне кажется, мысль о том, что ты что-то должна сделать, какой-то стать, что надо как-то повлиять и изменить, особенно тревожит матерей в первые годы. А судя по родительским сообществам, больше всего в самый первый год. Такого количества волнений и вопросов, как у матерей младенцев, не бывает потом ни у кого и никогда, или они уже такие сложные, запутанные, что их бессмысленно задавать друг другу в родительских сообществах. Честно говоря, мне кажется, что это от безделья и от отсутствия какого бы то ни было сопротивления. Первое время, пока этот прекрасный ребенок не может вам противостоять, ничего не говорит, а если и говорит, то что-то совершенно прекрасное и смешное, ты все постирал в стиральной машине и помыл, тут бы сесть и подумать о себе или о работе, но ты не можешь.

Тебе кажется, что в каждый отдельный момент есть что-то важное, правильное, что ты должен сделать для своих детей. Заложить в них что-то, раскрыть, не закопать, дать основы, показать разнообразие, установить рамки. И отвлекаться нельзя, или это стыдно. Тебе не без оснований кажется, что ты самый влиятельный человек в этой жизни, и ответственность этого влияния пьянит и тревожит. И все это тревожное счастье длится ровно до того момента, пока ты не сталкиваешься с тем, что ты хоть и самый влиятельный человек, но ты – другой человек.

А ребенок твой состоит не только из того, что ты ему прочел, показал, научил, установил, раскрыл. И какому-то твоему влиянию он вовсе не поддается, а в каком-то смысле раскрылся там, где ты никакого влияния и не оказывала. Ты столько времени потратила на то, чтобы он ложился спать в свою кроватку, слушал стихи и убирал игрушки перед сном, и пока он был маленький, он так и делал. Это было прекрасно, и ты волновалась, чему бы еще полезному его научить, пока его неокрепшая пластилиновая душа в твоих руках. И вдруг он плюет на весь твой ритуал с убором игрушек, и приходит спать в два часа ночи в твою кровать, что бы ты ни делала, и стихам предпочитает идиотские детские песни, но может спеть их задом наперед. Или ты учила его спонтанности, а он, наоборот, часами складывает свои маечки в шкаф. Учила не есть после чистки зубов, а потом в три года находишь гору яблочных огрызков за кроватью. Такую же, как была у тебя в детстве. Из всего того, что я делала со своими детьми, я выстраивала веселую игру, потом ритуал, а в какой-то момент принцип. А потом оказалось, что мой принцип гораздо слабее принципа, на который могут пойти оба моих ребенка.