Александр Зиновьев - Живи

Встретив такое, тогда — неожиданное, сопротивление со стороны сослуживцев, желавших мне добра, я постепенно переключил все свои силы на другую, мою личную проблему: сумею ли я в одиночку прожить жизнь, достойную Человека? Я начал ставить свой эксперимент, пусть мизерный с точки зрения общества, зато грандиозный с моей личной точки зрения. Суть моего эксперимента в двух словах такова: способен ли я сохраниться в качестве личности с теми данными, какие я имею, и в том ьиде, как я себе представляю личность, имея в качестве судьи лишь самого себя и не имея никаких союзников, идущих со мною до конца? Иначе говоря, достаточен ли человек для самого себя в качестве опоры и критериев личности?

Именно в такой словесной форме я осмыслил свой эксперимент для себя много позднее. А вначале я действовал безотчетно и порою лишь из духа протеста. Например, я сказал себе, что не буду пить алкогольные напитки. И сдержал свое слово не из страха превратиться в алкоголика, а из принципа: что же я такое, если не способен сдержать данное себе слово! Мои сослуживцы предпринимали титанические попытки, чтобы напоить меня. И тоже не из желания причинить мне зло, а из принципа: они пьют, а тут какой-то жалкий калека строит из себя трезвенника! Потом я дал себе слово не вступать в связь с женщиной, которую я не люблю и которая не любит меня. Сексуальные отношения для человека, решил я, должны быть символом и проявлением любви, а не просто физиологией. Мне стоило больших трудов устоять и не нарушить свое слово. За этими клятвами последовали другие, касающиеся отношений с сослуживцами, соседями, начальством. Короче говоря, я как-то незаметно окружил себя всякого рода ловушками, заборами с колючей проволокой, рвами, минными полями и прочими средствами самоограничения. Когда я опомнился, было уже поздно. Передо мной было два пути: капитулировать перед обществом людей без таких самоограничений или доказать самому себе, на что я способен. Подсознание мое сработало в пользу второго пути. Первый путь означал для меня стремительную гибель. На моих глазах люди, которые казались твердыми как скала, терпели сокрушительный крах и погибали из-за какой-нибудь ничтожной уступки окружающим их доброжелателям.

Шли дни, месяцы, годы. Окружающие ни на минуту не оставляли своих стремлений вовлечь меня в нормальную с их точки зрения жизнь. Искушение плюнуть на все свои клятвы и стать таким, как все, тоже не покидало меня ни на минуту. Но я сам все с большим остервенением повторял свои клятвы, отражал атаки ближних и внутренние искушения. Я с маниакальной настойчивостью поправлял свои защитные сооружения и создавал новые. Я зашел слишком далеко в себе самом, чтобы пойти на уступки.

Наш отдел соревнуется с отделом ручных протезов в претворении в жизнь решений XXVII съезда партии. Это — не пустая формальность. Если мы займем первое место, многие получат награды, а кое-кто продвинется по службе. Если слухи насчет перевода директора в Москву верны, то Гробовому первое место нужно до зарезу: он претендует на пост директора. Начальство к отделу будет относиться лучше. Жить станет чуточку приятнее. На собраниях хвалить будут, что тоже не так уж маловажно. Но вот появились признаки, что наше первое место под угрозой. Гробовой собрал «командный состав» отдела (заведующих группами, секретаря партбюро, секретаря комсомола, председателя профкома, редактора стенной газеты) в своем кабинете.

— Не видать нам первого места, — со вздохом говорит склонный к панике Гробовой.

— Почему же не видать? — спокойно возражает председатель профкома. — Есть два способа уйти вперед: один — самим оторваться от противника, другой — помешать противнику…

— Что ты имеешь в виду? — оживляется Гробовой. — Шубина?..

Шубин — это ведущий алкоголик из конкурирующего отдела, тянувший отдел назад и совавший палки в колеса новому курсу партии, как о нем было написано в стенной газете.

— Он бросил пить, — уныло сказал секретарь партбюро, — и это зачтется в заслугу их отделу. А наши пьяницы пьют пуще прежнего. Сидоров опять в вытрезвителе оказался. Последнее предупреждение от милиции. Еще такой случай, и его вышлют из города.

— Кто поверит, что такой старый алкоголик, как Шубин, бросит пить совсем ради какого-то первого места в соцсоревновании, — говорит заведующий группой инвалидных колясок.

— Никто! — заорали в один голос «командиры» отдела.

— Верно, — соглашается председатель профкома. — Ассигнуем нашим пьяницам пару сотен. Я думаю, профсоюзная организация может раскошелиться на это культурное мероприятие. И…

— …и через пару дней в комбинат придет «телега» из вытрезвителя на Шубина и бумага из милиции о его непристойном поведении в общественных местах! — восклицает заведующая супинаторной группой.

— Шутки в сторону, — с надеждой в голосе говорит Гробовой. — Культурные мероприятия действительно дело важное. Если профком…

— Между прочим, — тихим голоском говорит секретарь комсомольской организации Леночка, — заведующий конкурирующего отдела вроде бы амурные делишки с секретаршей имеет. Она сама хвасталась.

— Безобразие! — возмущается добропорядочный семьянин Гробовой. — Это нельзя оставлять без внимания!

— Верно, — поддакивает председатель профкома, — к этому факту надо привлечь внимание общественности. Я думаю, это надо осветить в стенной газете. Семью спасать надо. Письмо жене написать надо. Она у него боевая, шум на весь город поднимет.

Не думайте, что мы — безнравственные злодеи. Во — первых, сотрудники конкурирующего отдела ничуть не лучше нас. Во — вторых, они сами обольют нас еще большей грязью, чем мы их. А в-третьих, мы спасем здоровую социалистическую семью морально разлагающегося заведующего отделом ручного протезирования. Гробовому это доброе дело особенно по душе: он подставит ножку конкуренту. А то, что мы вернем Шубина в ряды выдающихся алкоголиков города, это ничего не значит, так как он вернулся бы в эти ряды и без нашей помощи.

Затем мы перешли к основному пункту совещания. Милиция обнаружила, что работники нашего склада продавали протезы в колхозы, где их выбрасывали, используя лишь отдельные металлические детали для ремонта сельскохозяйственных машин. Если дело дойдет до суда, первого места в соцсоревновании нам не видать как своих ушей. Гробовой сказал, что это дело он берет на себя, — районный прокурор его старый приятель. Наша задача — пресекать вредные слухи и сплетни на эту тему в отделе.

Как член партии я имею общественную нагрузку — занимаюсь в пропагандистском семинаре повышенного типа при райкоме партии и сам являюсь лектором райкома. Поэтому я должен регулярно читать газеты, журналы, сочинения классиков марксизма, партийные документы и речи вождей всех рангов. Но в этом есть и свой плюс. Таким путем я слежу за событиями в мире и общаюсь с людьми. Как лектор я имею успех, и это приятно. За лекции я получаю немного денег и иногда премии. В прошлом году я получил бесплатную путевку в санаторий в Крым.

У меня нет никаких иллюзий насчет нашего общества. Недостатки его мне известны не хуже, чем диссидентам и «критикам режима». Но я принимаю наше общество и наш образ жизни как природную данность. Я не вижу возможности изменить ее к лучшему. Да и не хочу менять. Я не верю в то, что перемены приведут к улучшению жизни для тех слоев населения, к которым принадлежу я. А концентрировать свое внимание на негативных сторонах жизни — значит портить и без того не очень-то приятную жизнь. В партию я вступил вовсе не из карьеристских соображений, как и большинство рядовых членов партии. Благодаря партии я могу более активно участвовать в общественной жизни. Какими бы формальными и скучными ни были партийные собрания и партийные поручения, я от них не откажусь ни в коем случае. Они делают связь человека с обществом прочнее и разнообразнее. А для такого инвалида, как я, это вдвойне важно. Я был бы счастлив, если бы меня выбрали в партийное бюро комбината или хотя бы отдела. На каждом отчетно — перевыборном собрании я попадаю в список кандидатов. Но каждый раз мне дает отвод Гробовой, мотивируя это тем, что мне физически было бы трудно выполнять функции члена партбюро. Все понимают скрытую суть отвода Гробового, но соглашаются с ним.

В шесть часов звонок оповестил сотрудников комбината о том, что трудовой день окончился и они могут ринуться в свою столь же трудовую личную жизнь. Я прячу свои бумаги в ящики и шкафы, запираю их, закрываю форточку, игнорируя то, что между стеклами оказалась в заточении другая муха, и покидаю вместе со всеми комбинат.

— А почему ты решил, что это — другая муха? — спрашиваю я себя, спускаясь по лестнице.