Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910)

Главные произведения Стейнлена — иллюстрации к «Кренкебилю» Анатоля Франса и к «Разговору бедняка с самим собой» Жеана Риктюса. Художник ощущал интеллектуальную близость к саркастическому таланту поэта, стойко переносившего ужасающую нищету.

Стейнлен и Виллет были современниками, первый младше второго всего на два года, и на Холме жили в десяти метрах друг от друга. Однако они воплощали два противоположных направления в юмористическом рисунке: бичующее и примиряющее. В творчестве Стейнлена мы не найдем Монмартра веселящегося, а Виллет был как раз создателем этой легенды. Стейнлен через Пикассо повлиял на многих художников авангарда; Виллет не сыграл никакой роли в становлении современного искусства. Зато при всем своем свободном и легком таланте Виллет слыл врагом юных новаторов, особенно кубистов, на которых охотно помещал шаржи на страницах журнала «Смех».

Его белолицые арлекины, пьеро и коломбины — девчушки, сходящие с ума от зова плоти, навсегда вошли в легенду Монмартра, оставив на ней печать романтического эротизма, абсолютно искусственного, но и в наши дни играющего немалую роль в деле заманивания толп туристов на площадь Тертр. Благодаря созданному Виллетом образу Монмартр обрел славу прибежища, куда устремляются и влюбленные, и страдающие одиночки в поисках счастливых приключений. Аполлинер, питавший уважение к Виллету, посвятил ему хвалебную статью в газете «Непримиримый»: «Искусство Виллета — это синтез интеллекта и поэзии, живописи и песни, чарующей аллегории и непосредственности жизни. Лица, воспроизведенные на его картинах, излучают радость и беззаботность, но трудно не видеть на них и грусти.

Пьеро, коломбины, мечтатели и шаловливые девицы с роскошным бюстом, монмартрская Ева, которая, чтобы попрыгать со скакалкой, взяла змею, да и вы сами, Виллет, — все вы просто очаровательны с вашими нежными улыбками.

И грустны, как сама любовь»[12].

Согласимся с Виллетом: нет ничего вульгарного в его богемном мирке, в легкомысленных девицах, прогуливающихся при луне возле мельниц; он был скорее певцом «Черного кота» и «Проворного кролика», нежели «Мулен Руж» и «Мертвой крысы».

Милый Виллет, душа Монмартра, обновивший историческую традицию «короволькады», веселой процессии, сопровождавшей по улицам Холма в четверг на третьей неделе поста изголодавшуюся «бешеную корову» на телеге, которую тащили комедианты; милый Виллет, создавший «Parce Domine» для «Черного кота». Виллет, воспевавший шаловливых толстушек, пришедших к нему от Фрагонара, к старости впал в ханжество, разбавив свою святую воду антисемитизмом. На закате дней он отрекся от веселого мира собственной молодости и обещал все муки ада Сали и Брюану, которых предал проклятию, как и еретиков «Армии спасения». В 1926 году, на пороге смерти, он оставил жене и трем дочерям всего несколько купюр по тысяче франков, переживая, что при всей своей известности покидает этот мир таким же нищим, как его гуляки-пьеро.

По введенной им традиции в первый день поста ежегодно служат мессу за упокой душ художников, призванных на небо в текущем году.

В Париж Пикассо приехал, одетый «под художника». В отношении моды авангард был еще консервативен: всюду можно было встретить художников, описанных Мюссе. Иногда в костюме преобладали фольклорные мотивы: мушкетерские плащи с капюшонами и шляпы, бретонские вышитые жилеты, сабо, шнур вокруг головы — как у краснокожих; кое-кто, предвосхищая хиппи, ходил босиком. Так, например, некоторое время одевался Ван Донген, но после вновь предпочел рыбацкую робу. Преобладающей модой начала века был военный костюм. В этом отношении у Дега было много последователей: прямая куртка со стоячим офицерским воротником, крупные пуговицы, велюровые гетры с резинкой у лодыжки.

Прически носили самые разнообразные — и ежик, и длинные пряди а-ля «Бонапарт на Аркольском мосту», кудри, как у Мюссе, плюс бороды — козлиные, окладистые либо изящные эспаньолки. Пикассо в конце концов поддался этому поветрию и за несколько недель отрастил бороду, однако вскоре ее сбрил. Ему не понравилось, что стал слишком «похож на художника». Зато вместе с друзьями он придумывал новшества, позволявшие им отличаться от других художников, населяющих Холм. Так, в 1904 году, обосновавшись в «Бато-Лавуар», он ввел в моду костюм механика: синяя спецовка, хлопчатобумажная красная в белый горошек рубаха, купленная за полтора франка на рынке Сен-Пьер, мягкий красный пояс землекопа и испанские сандалии на веревочной подошве.

Брак тоже любил спецовку, но, собираясь повальсировать с полудевами в «Мулен де ла Галетт», он надевал костюм из голубой саржи. Дерен, отправленный Вилларом в Лондон для зарисовок видов Темзы, вернулся оттуда в халате зубного врача.

«Я привез из Лондона, — вспоминал он, — типично английские костюмы, но, добавляя элементы фовизма, я подбирал к зеленому костюму красный жилет и ядовито желтые ботинки. Мое летнее пальто было белым в коричневую и белую клетку; пачкалось оно очень быстро. Пикассо говорил: „Ты словно вернулся из Монте-Карло“».

Его друг Вламинк, организовавший вместе с ним группу Шату, к своей одежде джентльмена-фермера тоже добавлял индивидуальные детали: просторную твидовую куртку и рубашку из клетчатой шотландки он украшал фантастическим деревянным галстуком, о котором с восхищением писал Аполлинер. В зависимости от случая галстук мог служить то дубинкой, то скрипкой, поскольку с внутренней стороны на него были натянуты «кошачьи кишки». Художник Вильям Клошар, бравший у него уроки скрипки — Вламинк начал зарабатывать себе на жизнь продажей картин, бросив уроки, только ближе к сорока годам, — описал его жилеты: светло-шоколадные из замши, из клетчатой шотландки, из бархата цвета баклажана, из матрасной полосатой ткани… на голове при этом была мягкая шляпа-котелок с пером сойки. До конца дней он оставался верен такому костюму, правда, сменив деревянный галстук на красный шейный платок, а котелок — на английскую фуражку.

В какой-то момент Мак-Орлан, носивший тогда свое настоящее имя Дюмарше и занимавшийся живописью, удивил монмартрский люд, нарядившись велосипедистом: майка, короткие штаны, спортивные гольфы и ботинки. Так он ходил до отъезда в Кноке, где стал секретарем у одной бельгийской писательницы. Это место было, в общем-то, синекурой, оно позволило ему надолго запастись впечатлениями, почувствовать местный колорит, что и проявилось в его будущих романах. Там он отдавал предпочтение английскому костюму, оживляя его мягким ярким беретом из шотландской шерсти.

Макс Жакоб, чей отец был портным в Кемпере, одевался лучше всех из монмартрской бедноты. Днем он носил бретонский жилет с красными нашивками, а по вечерам, отправляясь ужинать в город, дерзко вставлял в глаз монокль, надевал плащ на роскошной шелковой подкладке вишневого цвета и шапокляк, неизвестно как державшийся на его лысой голове.

Но подлинной артистической элегантности научил всех Модильяни, приехавший сюда в 1906-м. Он выглядел невероятно красиво в бархатном костюме бежевого цвета, с перламутровым от бесконечных стирок оттенком, в ежедневно стиравшейся голубой рубахе — Модильяни отличался мнительной чистоплотностью — и с небрежно повязанным шейным платком. Этому костюму Модильяни не изменил до конца своих дней, и хотя под влиянием алкоголя и кокаина сильно опустился, он оставался так же элегантен, что много лет спустя отмечали в своих воспоминаниях Роже Вальд, Леопольд Сюрваж и Цадкин.

В конце концов по различиям в одежде стали определять различные категории монмартрских художников. В зависимости от того, как художник одевался, можно было заключить, новатор он или консерватор. Разрыв между этими двумя группами был полным: зная друг друга в лицо, посещая одни и те же места, например «Проворный кролик», они совершенно не общались. А ведь многие зарабатывали на жизнь, трудясь бок о бок, например, рисуя для юмористических журналов. Так, Ван Донген, Жак Вийон, Маркусси, Хуан Грис сотрудничали в «Асьетт де Бер», «Курье франсэ», «Смехе»; туда же регулярно приносили свои рисунки Виллет, Жюль Депаки, Пулбо, Жорж Делэ. Традиционную монмартрскую атмосферу можно найти только у этих последних, ведь в творчестве Пикассо, Брака, Дерена, Ван Донгена, Хуана Гриса, живших здесь же, дух Монмартра напрочь отсутствует. Имена прочих — а среди них были и талантливые — навеки остались в саге о Монмартре. Их образ жизни типичен для Холма, и он не был бы похож на свою легенду, живи они в другом месте, да и творчество их было бы другим. Монмартр сформировал их, а они, в свою очередь, поддерживали и обогащали его.

Какая армия ветрогонов, сумасбродов, весельчаков и пьяниц! Тире-Бонне, Жюль Депаки, Жорж Делэ, Утрилло… Рядом с ними надо поставить художников пристойного поведения, таких, как Виллет, Пулбо, Макле и Эзе, тоже монмартрских знаменитостей времен Пикассо. Примечательно, что они вовсе не были лишены таланта, во всяком случае мастеровитости. Утрилло, например, невзирая на его пьянство, превозносил Тире-Бонне и высоко оценивал его творчество, недаром он был сыном Сюзанны Валадон. «Из живущих — это самый большой художник!» — утверждал Утрилло.