Константин Крылов - Нет времени

275

Впрочем, иногда эту язву покрывала суперобложка. В отличие от самой книги, в которую цена была вмурована «где надо», «супер» её стыдливо прятал на клапане — иногда сверху, иногда снизу.

На это один человек, тонко разбирающийся в предмете, заметил:

О напечатанной цене: это не было советским изобретением. Вот несколько образчиков из моей библиотеки:

«Господа нашего Иисуса Христа Новый Завет», СПб., 1823 — «цена в переплете 2 руб. 25 коп». — прямо на титульной странице.

«Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова», Мюнхен, 1923 — «цена 1 доллар [почему-то]. Можно покупать у автора: Italia… И у издателя: Muenchen…» — на обороте последней страницы текста (после которой еще два листа оглавления).

«Српске народне песме», Крф, у Државноj Штампариjи Кральевине Србиjе, 1918 — «цена 1 франак» на последней странице обложки.

«Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка», Нью-Йорк, 1918 — «цена в переплете 1 д. 50 с». на первой странице обложки.

«Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке…», Москва, 1903 — «цена 60 коп». на титульной странице.

А. и Т. Фесенко, «Русский язык при Советах», Нью-Йорк, 1955 — «цена: $3.00» на последней странице обложки.

Я тоже встречался со старыми книгами, на которых проставлялась цена (часто — двойная: «в переплёте» и «без переплёта»). Это были именно старые книги, ещё тех размеренно-благодушных времён, когда любой скачок цен воспринимался как катастрофа, — что, например, делало возможным издание толстенных справочных книг «по ведению хозяйства», где перечислялись цены фунта свинины или баранины на разных рынках, с указанием предела, до которого возможно торговаться. Потом всё изменилось, но книги, как товар консервативный, довольно долго сохраняли на себе эти знаки прошедшей эпохи. Однако советские ценники были иной — а именно, «плановой» — природы. Здесь всё по Витгенштейну: значение явления есть его применение, то есть использование. Если книгу, на которой была пропечатана её стоимость, можно было продавать по той цене, которую устанавливает книгопродавец, то советские цены на книги были «настоящими» (см. ниже о советских букинистах).

Разумеется, это касалось только советских книг. Некоторые «буки» принимали книги дореволюционных изданий, которые вполне официально можно было продавать задорого. Классическим примером были разнообразные дореволюционные издания ницшевского «Заратустры», которые можно было найти, скажем, на втором этаже московского «Дома Книги»: это удовольствие стоило от сотни. Кое-какие довоенные издания «лежали по полтиннику» или «по четвертному». Прочее солидновозрастное старьё шло примерно в два раза дороже исходной цены. Однако книга, опознанная как советская, не имела официального права быть проданной выше своей номинальной цены, даже если это было очень редкое издание. Здесь начиналось царство «книжных жучков», «спекулянтов» — и его легального аналога, так называемого «книгообмена» (который был производным от спекулянтского чёрного рынка, а не наоборот, хотя бы потому, что бартерные «баллы», выставляемые книгам оценщиками, точно соответствовали спекулянтским денежным ценам: если трёхтомник Вознесенского стоил на Кузнецком «три красных», то обменять его можно было, скажем, на «Мастера», который стоит те же тридцать). Поэтому первым симптомом конца советского книжного дела было появление торговли книгами «по договорным ценам» — то есть по тем же спекулянтским минус магазинная двадцатипроцентная (!) доля.

Римская сатира. Пер. с латинского. Серия «Библиотека античной литературы» — М.: «Художественная литература». 1989. Тираж 100 000 экз.

Лукиан из Самосаты. Избранная проза. — М.: Правда, 1991. Тираж 200 000 экз.

Пример — «Диалоги» Платона 1986 года издания, изданные стотысячным тиражом. Несмотря на то, что в окраинных магазинах эту книгу можно было купить почти спокойно, в день её появления в московском Доме Книги имело место настоящее столпотворение — с огромной очередью, собравшейся за три часа до открытия магазина, с милицией, следившей за порядком, с беготнёй по лестнице, ведущей на второй этаж в отдел философии и прочими узнаваемыми приметами «раздачи дефицита».

Таким тиражом был издан первый том «Фрагментов ранних греческих философов» в «научной» серии «Памятники философской мысли». Книжка, впрочем, «лежала» — то есть спокойно продавалась в «Академкниге» на улице Горького (Тверской), не вызывая ажиотажа.

Структурализм: «за» и «против». Сборник статей. — М.: Прогресс, 1975. Тираж 10.000 экз.

Пока что это (в высшей степени любопытное) собрание разорзненных замет, посвящённых дизайну и полиграфии, не издано на бумаге. Желающие могут ознакомиться с ним по электронному адресу [http: //www. artlebedev. ru/kovodstvo/].

Всё тот же понимающий человек объясняет: «Литературная» — это чуть переделанная (в сторону улучшения: пара букв изменена) гарнитура «латинская», созданная фирмой Бертгольда в 1899 г. для латинского и в 1901 г. для русского алфавита.

Опять же — ехидный комментарий специалиста: «Обыкновенная» и «обыкновенная новая» — это официально используемые названия шрифтов фирмы Лемана, последняя четверть XIX века. Существовали в массе вариантов разных пропорций, не только узких, но и широких по-нынешнему. Последний раз «обыкновенная новая» исправлялась к 4-му изданию ПСС Ленина. Кое-что издавалось и другими дореволюционными гарнитурами, вроде «академической» (тот же Бертгольд, 1910) или «елизаветинской» (тот же Леман, 1904–1907) и др. Кое-что — новыми, вроде «школьной», «журнальной», «Балтики» и др.

Опять же, для советского образованца «академическая» гарнитура подразумевала некий скрытый отсыл к шрифтовому набору горьковскому издательству «Academia», к первым советским «культурным» книжкам с обложками Белкина и предисловиями Луначарского, а через то — к образу «умытой и причёсанной соввласти, дружащейся с интеллигенцией». Таким образом, книги, набранные «академической гарнитурой», воспринимались как «интеллигентские». Это работало и в обратную сторону — книги, имеющие репутации «чтения для образованного сословия», задним числом вспоминались как набранные «академической» гарнитурой. Не ходя далеко за примерами — я сам, готовя эту статью, поймал себя на мысли, что вспоминаю томик Гессе с аверинцевским переводом «Игры в бисер» как набранный именно академической гарнитурой — в отличие от аптовского «синего» тома. Поход к книжному шкафу показал, что я ошибаюсь: «аверинцевский» Гессе набран советским таймсообразным шрифтом. Обзвон друзей и знакомых подтвердил мою догадку: большинство из них воспринимало «аверинцевский» и «аптовский» переводы как набранные разными шрифтами, причём именно «аверинцевский» воспринимался как набранный «академией». Иногда кажется, что любовь советского интеллигентского сословия к «академической гарнитуре» иногда использовалась (сознательно или бессознательно — сказать трудно) в видах повышения популярности некоторых книг. Так, «макулатурная» «Библиотека зарубежной классики» набиралась именно «академией» — именно таков, например, томик Фолкнера издательства «Правда» 1986 года.

И ещё немного о печати. Советская книга может быть изготовлена только «высокой» или «офсетной» печатью, других вариантов не существует. Ротапринт, «ксера», фотокопия, мимеограф, светопечать и т. п. означают ведомственную и/или подпольную книгу.

Строгости по части шрифтов, конечно, изменялись со временем. «Сталинские» книги не содержали букв без засечек вообще — разве что на корешке книги. Более того, существовали шрифты особо засечистые — такие, что у букв «З» или «Э» нижняя засечка превращалась в рубец, чуть ли не крючок. Потом эти странные шрифты куда-то пропали. Ещё одна странность сталинской эпохи — любовь к имитации прописи. Довольно часто переплёт украшала аккуратно выполненная вручную надпись, как бы выведенная пёрышком аккуратного школьника. В дальнейшем этот странноватый приём стал применяться очень редко. Как бы то ни было, буквами без засечек можно было пользоваться только в букварях и ещё «на кумаче транспарантов». Потом, при Хруще, начались вольности: рубленые шрифты стали появляться даже в оглавлениях и указателях. Правда, в брежневские времена многое вернулось на свои места, но уж на обложках-то своё место несерифные шрифты отвоевали.