Людмила Сараскина - Бесы: Роман-предупреждение

468

кого достоинства, отъединяет от мира и от соседа, вовлекает в безумие? Страницы романа, повествующие о том, как замол кали люди, утрачивали волю и надежду, как беспомощно ощущали свою заброшенность и обреченность, — самые, навер ное, горькие, самые трагические по своей жестокой правде. Однако хроника тихановских событий дает художествен но убедительное, фактически достоверное и поистине бесцен ное свидетельство о той огромной силе сопротивления, о живой душе народа, пытавшегося противостоять надвигавшемуся безумию. При всей разобщенности, разрозненности людей, вынужденных элементарно спасать свою жизнь, сколько му жества, упорства и человеческого благородства проявляют многие из тихановцев, подчинившихся силе, но не покоривших ся неправде. Мужики и бабы не хотели брать греха на душу — этим чаще всего объяснялось достоинство поступка в ситуации, провоцирующей зло. Отказ от соучастия был важнейшим и, по сути, единственным способом нравственного отпора «великому перелому». Не донести, не проголосовать, отказаться участвовать в погроме соседа, приютить в своем до ме «ликвидированного» — значило в условиях «обострения» со хранить человеческий облик, образ и подобие: «Колокола сымать будут. Попа еще вчера забрали. Кого-то из арестантов привезли. Наши все отказались. Даже последние мазурики не пошли на такое дело». Политика исполнительства, безропотного, нерассуждающе- го и угодливого, стремящаяся подчинить всех поголовно, вначале пытается воздействовать убеждением и угрозой — психологией коллективного большинства. «Тебе этот отказ бо ком выйдет», — угрожает Кречев Бородину. А Тараканиха, ак тивистка раскулачивания, добавляет: «Ну чего ты уперся как бык?.. Не ты первый, не ты последний. Кабы без тебя не пошли кулачить — тогда другое бы дело. А то ведь все равно пойдут и без тебя». Однако чем дальше по вехам перелома, тем серьезнее последствия для дерзнувших отказаться от соучастия: «Мы вот здесь за что с тобой сидим? А за то, что телегу отказались везти с конфискованным добром…» Выбор между соучастием и неучастием становится вопросом судьбы. В романе Можаева проверены, кажется, все возможные варианты нравственного выбора человека, втянутого в орга низованное преступление. «Прижмут — пойдешь», «не один — так другой», «не ты — так тебя» — эти доводы берут за горло каждого, заставляя в минуту роковую решаться на поступок с позиции совести или с позиции подлости. «Чертова ка-

469

русель», стравливающая людей, позволяет им быть либо жерт вами, либо орудием насилия. «Вот если б все в один голос отказались, тогда б небось они б запели Лазаря, эти погоняль- щики», — все еще надеются мужики: однако политика «обост рения» как раз и обеспечила невозможность протеста «в один голос». Размах, сила и коварство сатанинской затеи не остав ляют никакого практического шанса на успех. Все иллюзии на этот счет в романе последовательно развенчиваются. Невозможно остаться в стороне — Система обрекает человека быть либо с теми, кто погоняет, либо с теми, кто везет, угрожая в любую минуту вытолкнуть отовсюду. Невозможно сохранить себя «чистеньким» ни с первыми, ни со вторыми. «Я хочу в погонщики, — пытается убедить себя Маша Обухова, — чтобы мародеров разогнать и остановить наконец эту адскую кару сель. Что, не доберусь? Сил не хватит? Зубами грызть буду. Раздавят? Замордуют?! Пусть. Лучше быть замордованной в таком деле, чем стоять в сторонке чистенькой». Однако не спасал ни максимализм, ни идеализм, ни даже попытка пря мого бунта. «Кто сунется к набатному колоколу — уложу на месте, как последнюю контру» — такова ситуация, при которой тиха- новцы решаются на открытое выступление против властей. Чтобы не ждать, пока повезут на убой, как баранов, если не ударить, то хотя бы замахнуться, показать, что ты человек, а не безответная скотина; пожечь дворы, чтобы никому ничего, лишь бы не гнали палкой в светлое будущее как в царствие небесное. Однако бунт мужиков и баб против политики и практики «обострения», заведомо обреченный и самоубийственно крово пролитный, имел и еще один чрезвычайно важный аспект. Стихийное выступление крестьян, спровоцированное «чрезвы чайными мерами», было выгодно как раз тем самым силам подавления и произвола, которые и раскрутили чертову ка русель. События развиваются по заранее предначертанной схеме: зло рождает насилие, но и ответное насилие рождает только новое зло, вовлекая в свою орбиту бесчисленные жертвы. Набатный колокол, призывающий доведенного до смо ляного кипения мужика ломать и крушить сатанинскую затею, слышен слишком далеко. Русский бунт приносит в жертву самых лучших, самых честных, самых отважных; повинуясь этому трагическому обычаю, гибнут Озимов и Успенский — именно те, кто пытался остановить междоусобное крово пролитие, кто хотел спасти, успокоить, примирить вражду ющих. «Здесь все наши…» — глубинный смысл этих слов Ус-

470

пенского обнажится там, на церковной площади, где «русские мальчики» полезли друг на друга стенка на стенку. Через весь роман настойчиво и тревожно проходит мысль: отчего так получается? Что за круг заколдованный? Люди стараются устроить все лучше, разумнее, свободнее, но, взяв шись за это, тут же все и ужесточают? В сущности, роман Можаева — художественная хроника 1929–1930 годов — есть попытка ответить на эти проклятые, вечные, русские вопросы. «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безгранич ным деспотизмом… Кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого». Смысл шигалевских принципов переустройства мира, реализованных в ходе «вели кого эксперимента», герои романа Можаева, так же как и все их бесчисленные реальные прототипы, ощутили на себе во всей полноте последствий. Нравственная программа изобличения и одоления бесов щины, содержащая глубокий анализ генетических корней, исторической ретроспективы и социальной перспективы рус ского экстремизма, его теоретиков и практиков, имеет, несомненно, один центральный пункт, особенно важный в кон тексте переломного года. Дмитрий Успенский, наследник великой русской духовной культуры, воспринявший от нее иммунитет к бесовской нетерпимости и насилию, — неустан но повторяет свой главный пункт: «Христос не взял царства земного, то есть власти меча. Он полагался только на свобод ное слово. Те же, которые применяли насилие вместо свобод ного убеждения, в жестокости топили все благие помыслы… Свободу внутри себя обретать надо — вот что главное. Ибо свобода духа есть высшая форма независимости человека. Вот к этой независимости и надо стремиться». Сохранить свободу внутри себя, утверждать ее в мыслях, в душе, особенно тогда, когда нельзя сохранить свободу в обществе, — было единственной реальной народной альтерна тивой затянувшемуся надолго «великому эксперименту». И будто бы о герое «Мужиков и баб», Дмитрии Успенском, сказаны пророческие слова Достоевского по поводу «Бесов»: «Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман» (11, 303).

За три года до событий, изображенных в романе «Мужики и бабы», а именно в 1926 году, в издательстве «Московский рабочий» массовым тиражом вышла брошюра, имеющая для нашей темы принципиальное значение. Некто Александр Гамбаров выпустил в свет сочинение на 146 страницах под знаменательным названием: «В спорах о Нечаеве. К воп росу об исторической реабилитации Нечаева». Позже историки, литераторы, а также политические функ ционеры будут стесняться подобных выражений. Реабилита ция Нечаева, скомпрометировавшего в глазах современников российское революционное движение, формально не состоится, и Нечаева, равно как и нечаевщину, будут, по старой традиции, изображать как уродливое искривление правильной в целом линии политической борьбы пролетариата. Но тогда, в то откровенное время, в интервале между двумя вождями, од ним — почившим и другим, готовящимся к большой власти и большой крови, — очистить имя Нечаева «от мемуарной накипи» (выражение А. Гамбарова. — Л. С.) имело, по-видимо му, большой смысл. Время, как и всегда, требовало своих героев, а время усиления классовой борьбы требовало героев особенных. В 1926 году Нечаева признали и всенародно объявили — своим, «нашим». Пересмотр революционной деятельности Нечаева и его ис торическая реабилитация были выдвинуты как одна из ближай ших задач исторической науки, как морально-политическая обязанность каждого честного и партийного историка. «Нечаев был единственным для своего времени примером классового борца» (с. 4). «В лице Нечаева история имела исключительный по своей классово-политической устремленности образ революционера борца» (с. 7). «Нечаев был одним из первых организаторов зарождавшей ся в России классовой борьбы» (с. 8).