Бертольт Брехт - Теория радио. 1927-1932

Брехт иронично относился к массовым увлечениям, но одновременно был и глубоко очарован ими, как многие интеллектуалы 1920-х годов. Так появились «зонги» и опера о похождении воров и проституток. Так появилась и теория радио. Ироническое внимание к повседневному опыту русские формалисты, следом за Шкловским, назвали «остраненным взглядом». У Брехта и Шкловского похожий личный опыт. Брехт попал санитаром в окопы Первой мировой войны, как и Шкловский, прямо из университета. Разница была только в том, что их окопы располагались по разные стороны линии фронта. Война приучила Брехта видеть привычные явления в новом свете.

Первые эссе Брехта о радио, «Радио – допотопное изобретение» и «Предложения для директора радиовещания», написаны в 1927 году, через четыре года после начала массового радиовещания в Германии. К 1933 году у немецких радиослушателей было зарегистрировано около 5 млн приемников. Брехт пишет о «приходе из небытия колоссального триумфа техники», уже успевшем поразить и очаровать многих из его соотечественников. В первом эссе речь идет о радио как технической новинке. Подступаясь к критике радио со стороны его технической природы, Брехт предвосхищает «пророка из Торонто», медиатеоретика Маршалла Маклюэна. Маклюэн к 1960-м годам окончательно и бесповоротно убедил всех в том, что только изучение технологий позволит понять смысл любых сообщений, доставляемых с их помощью.

10 января 1927 года в Берлине был впервые показан фильм Фрица Ланга «Метрополис». Фильм начинался и заканчивался фразой: «Посредником между головой и руками должно быть сердце». Эта фраза органично смотрелась бы и в эссе Брехта, где речь идет «о непригодных для жизни городах», о том, что радио, «имея неограниченные возможности», дает «постыдные результаты», поэтому оно «хорошее дело» и одновременно «очень плохое дело». Брехт хочет сказать, что человечество, особенно буржуазия, осталось столь же легкомысленным, как прародитель Адам. Оно приходит в восторг от «новых возможностей», не задумываясь о последствиях. В эссе 1927 года Брехт легко соединил восхищение могуществом новой технологии и увещевание малосознательных современников.

Увлеченность новой техникой была общей чертой военного поколения. В 1927 году в России Маяковский написал «Товарищи, вы видали ройса, ройса, который с ветром сросся?», а Арсений Авраамов исполнил симфонию гудков на фабричных трубах. Платонический энтузиазм технической интеллигенции 1880-х годов и в Германии, и в России сменился после Первой мировой войны мальчишеским восторгом от осознания реальности «новых возможностей». Хлебников в 1921 году предвосхищал время, когда радио «станет духовным солнцем страны», и «в потоке молнийных птиц дух будет преобладать над силой». Тот же «странный» взгляд на входящую в повседневность новинку у него «возводится в степень чисел времени». Поэта-«будетлянина» несет в будущее бурный поток образности нового поэтического языка. Брехт в большей мере заземлен в настоящем: критичен, практичен, ироничен. Русские, восторгаясь новой техникой, стремились заглядывать в будущее. Эту черту наших соотечественников подметил еще Гоголь: «Вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву?» Немцы, более склонные к социальным рефлексиям, задумывались о том, чем бурный рост техники грозит обществу.

«Так, в определенный период техника смогла достичь такого развития, чтобы изобрести радиовещание, в то время как общество еще не готово было принять его. Не общественность ждала радиовещания, а радиовещание ждало общественности», – пишет Брехт, перенося свой «очуждающий» взгляд с техники на буржуазию. Он выступает при этом и как антрополог, и как морализирующий проповедник. Важная для эссе Брехта мысль о том, что изобретения часто появляются не потому, что люди испытывают в них потребность, но под воздействием логики саморазвития технических систем, получила продолжение в лекциях Ю. Хабремаса «Наука и техника как идеология» в конце 1950-х годов.

«Радио – допотопное изобретение» не только критикует техническую легкомысленность буржуазии, но и уверенно пророчит ей скорую и неминуемую гибель. «Если бы я считал, что эта буржуазия проживет еще сто лет, я был бы убежден, что она еще сотни лет будет нести чепуху о неслыханных “возможностях”, заключенных, например, в радио». Со времени, когда было написано эссе, прошло почти девяносто лет, а буржуазия все так же и даже более вдохновенно продолжает «нести чепуху о неслыханных возможностях». Только теперь новые возможности подсказывают другие технологии. То, почему капиталистический строй так и не рухнул тогда, когда многим в Веймарской республике это казалось делом решенным, вынуждены были потом, в конце 1940-х годов, объяснять соотечественники Брехта, Адорно и Хоркхаймер. После Второй мировой войны стало ясно, что «техническая воспроизводимость» сначала вытравила из искусства ауру, а потом породила «культурные индустрии», которые, заслоняя истину от масс, продлили жизнь и капитализму, и буржуазии.

Радио, «изобретенное буржуазией», сделало очевидным, что «буржуазии нечего сказать». Брехт критикует существующий эфир за пестроту и случайность содержания, а радио и другие современные ему институции – за «беспоследственность». «Беспоследственность» в его системе координат приравнивается к бессмысленности. Он пишет, что радио «никому ничего не приносит… оно лишь раздает». Распределительный характер радио порождает сумбур «пестроты» радиоэфира: «В этом акустическом универмаге можно было учиться по-английски под звуки хора пилигримов разводить кур, и лекция была дешевой, как водопроводная вода». Эта метафора оказалась не совсем случайной: приятель Брехта, упоминаемый им в «Предложениях для директора радиовещания», диктор Альфред Браун, работал в студии, которая располагалась в универмаге: «У нас не было своей радиостанции, это была практически радиоточка, размещенная на третьем этаже большого торгового здания, где находились по соседству адвокатские конторы, всевозможные представительства, агентства и различные фирмы. У нас были свои дикторы, хор, оркестр. Так, поначалу, чтобы добиться желаемого эффекта звучания при трансляции, пришлось расставить музыкантов в фойе и на лестнице здания. Радиослушатель и предположить себе не мог, каким хитроумным и в то же время простым способом было достигнуто желаемое крещендо».[6]

С универмагом сравнивали не только радио, «акустический универмаг», но и кинематограф. В 1910-е годы русский критик Н. Игнатов писал о кино: «Остается ждать, пока (публике) надоест этот движущийся “Мюр и Мерилиз”».[7] Русские критики осуждали смешение тем, возникавшее из-за разнородности небольших фильмов, мгновенно сменявших друг друга на протяжении киносеанса. В 1916 году поэт Александр Кранцфельд пишет о кинематографе: «Все вместе: денди и апаши, / Верблюд, мотор и варьете, / и бог войны, красив и страшен, / В последнем выпуске Патэ».[8] И Брехт, и русские кинокритики начала века – образованные носители культурной нормы. Под давлением привычки восприятия они искали связность и однообразие там, где их не должно было быть. Новые технологии упивались способностью демонстрировать разнообразие, наглядно предъявляя свои возможности. Иногда увлечение идеей обеспечения разнообразия заслоняло собой все остальное. Разнообразие ради разнообразия напоминает и о ренессансном роге изобилия, и о современном супермаркете. Современники Брехта вспоминали «Мюр и Мерилиз» или «Бон Марше» (Le Bon Marché Rive Gauche, самый старый универмаг Парижа и Европы, открыт в 1852 году).

Универсальные магазины и их вечно рассеянные посетители были в 1920-е годы такой же новинкой для растущих мегаполисов, как небоскребы. Небоскреб появляется у Хлебникова в связи с темой радиоклуба. Небоскреб и универсальный магазин – образцы новой для тех лет городской архитектуры. Беньямин соединяет архитектуру и кино в своих размышлениях о восприятии в условиях возникновения новых технизированных искусств: «Архитектура представляла прототип произведения искусства, восприятие которого не требовало концентрации и происходило в коллективных формах».[9] Брехту, единомышленнику и другу Беньямина, трудно было не вспомнить универмаг в разговоре о радио.

Общераспространенная среди носителей культурной нормы критика новых технологий за «всеядность» и «бессмысленность» приобретает у левого в своих интеллектуальных пристрастиях Брехта политическую окраску. Если буржуазии нечего сказать, пусть уступит место тем, кому есть что сказать. В 1932 году, когда появилось эссе Брехта «Радио как коммуникативный аппарат», в Германии шла общественная дискуссия о политизации радио.[10] В ней принимали участие управлявший радиовещанием государственный секретарь Почтового министерства Ганс Бредов и советник Министерства внутренних дел Веймарской республики доктор Курт Хаентцшель. Хаентцшель считал, что радио должно быть резонатором политической борьбы, оставаясь при этом нейтральным. Бредов настаивал на том, что радио должно быть полностью аполитичным и что политизация приведет к тому, что оно станет «яблоком раздора партий» и это приведет его к краху. Они оба были правы лишь отчасти. Радио действительно стало резонатором политической борьбы, но, конечно же, не смогло оставаться при этом нейтральным. Это вовсе не привело его к краху, а, напротив, стало причиной еще большего распространения радио и усилило его воздействие на умы.