Владимир Жельвис - Наблюдая за русскими. Скрытые правила поведения

Вначале — о взаимосвязи сознания и языка, стало быть, о языковом сознании. Вообразите себе собеседника. Ну пусть это будет ваш лучший друг Вася. Вот он сидит перед вами. Вы, скорее всего, полагаете, что вы видите его всего. Но это ошибка. Дело в том, что ваш Вася неразрывно связан с окружающим его космосом. «Неразрывно» означает, что между космосом и Васей нет чёткой границы. Васю окружают некие невидимые человеческим глазом, ещё не вполне изведанные, хотя отчасти и измеренные, поля, без которых он не может существовать. Если Вася заболевает, эти поля искривляются. Вася неотрывен от пространства и времени, в которых он находится. Воздух, который он поглощает, — это тоже Вася: отнимите у него воздух, и вместо Васи вы увидите его хладный труп. То же — с пищей, без которой нет Васи. Даже его друзья, с которыми он связан психологически, — это тоже он: если их у него отобрать, он не умрёт, но это будет уже другой Вася, человек с другой психологией и жизненным опытом. И так далее, книги, которые он читает, фильмы, которые смотрит, — всё это Вася, про родителей и его гены я уж не говорю.

Словом, Вася слит с космосом, отдельно от мирового континуума Васи нет. Однако наш мозг устроен так, что познать весь космос сразу мы не в состоянии. Мы должны нарезать его на кусочки и познать каждый кусочек отдельно. Вот Вася и есть один такой искусственно отделённый кусочек.

И вот тут-то и начинаются языковые сложности. Ну ладно, вашего Васю целиком воспримут одинаково русские, англичане, немцы и чукчи. А вот с частями Васи уже начнутся проблемы. Русские видят у Васи две руки и две ноги, а англичане, немцы и французы — целых восемь частей тела, и вовсе не потому, что считают Васю осьминогом. Просто в соответствии со своим языком они видят у Васи не просто руку, а 1) кисть руки и 2) руку от плеча до кисти. Соответственно, раз — ступню и два — ногу от бедра до ступни. Конечно, и русские могут расчленить Васю на ещё более мелкие части, как это и делают медики, но в быту мы предпочитаем говорить о целой конечности, нам так удобнее, так подсказывает нам русский язык.

В одном романе Агаты Кристи мисс Марпл анализирует важный для развития действия факт: кто-то выбросил из окна горшок с цветком. Героиня в соответствии с нормами английского языка рассуждает так (в буквальном переводе): «Чьи-то кисть руки и рука от плеча до кисти выбросили этот горшок из окна. Чьи же это были кисть и рука от плеча до кисти?» Чудовищная фраза с точки зрения русского языка, не правда ли? Но по-английски всё звучит вполне логично: ведь горшок выбрасывала не одна кисть, остальная часть конечности тоже принимала участие. А одного слова, которое называло бы верхнюю конечность человека, в английском языке нет.

Русских такие детали волнуют мало. Вот в «Докторе Айболите» зайчиха говорит доктору: «Мой зайчик, мой мальчик попал под трамвайчик! Он бежал по дорожке, и ему перерезало ножки». Попробуйте перевести эту простую фразу на английский: вам непременно надо будет знать, в каком месте зайчику перерезало ножки, потерял он только ступню или больше; без этого перевод будет неточным.

Получается, что национальный язык диктует нам национальное видение мира. Мы членим мир так, как нам подсказывает наш язык.

Не надо понимать сказанное выше так, как будто с самого начала откуда-то появился наш язык, который сразу же начал нам подсказывать, как нам надо видеть мир. Очевидно, это выглядело следующим образом. Человек видел перед собой нерасчленённый мир и стремился его познать, нарезая его на кусочки. И эта «нарезка» происходила в разных частях света по-разному. Кто-то, как русские, видел разницу между «девочкой» и «девушкой», кто-то, как будущие англичане, считал, что разница тут несущественная, и называл ту и другую одним словом girl. Таких примеров множество, можно даже сказать, что каждый народ видит окружающий мир не прямо, а через призму своего языка. Или неснимаемые очки: я вижу мир через желтоватые очки, а вот он — через зеленоватые и т.д. А без очков ничего не видно.

То есть сначала в дело вступило сознание, которое и продиктовало то или иное слово. А вот когда это слово стало словом национального языка, тут язык и проявил себя как диктатор: современный англичанин, может, и хотел бы иметь одно слово для обозначения берега реки и берега моря, но язык ему это запрещает: будь добр, про берег реки говори bank, а про берег моря — shore. А русским в этом случае всё равно: если край суши, а дальше вода — это «берег».

Сходным образом мы группируем уже известные нам предметы. Русские, если их попросить перечислить известные им разновидности масла, в первую очередь назовут сливочное и растительное. Носителям английского сознания даже в голову не придёт соединять в одну группу такие разные вещи: ведь сливочное масло у них butter, а растительное — oil, ничего общего! Зато в группу oil у них войдут нефть, бензин, рыбий жир, ворвань (это китовый жир), масляные краски и многое другое, в название чего включено слово oil.

Но этого мало. У каждой нации, в каждой национальной культуре есть слова, которые обозначают так называемые реалии, то есть предметы или действия, которые характерны именно для этой культуры и нехарактерны или малохарактерны для культуры соседней. В русской культуре это, например, «матрёшка», игрушка, которая вообще-то пришла к нам из Японии, но стала типично русской, прямо символом русской культуры. Таких слов у нас сотни.

А есть слова, которые обозначают понятия, общие всем странам и культурам, но одни культуры эти понятия отметили, а другие как-то обошли вниманием. Вот в немецкой культуре есть такой симпатичный термин Seitensprung, дословно «прыжок в сторону», а означает он «одноразовая супружеская измена». Что, таких «прыжков» у нас нет? Есть, но мы как-то этот скользкий момент обошли, а немцы честно придумали ему название.

Край свисающей поверхности, естественно, можно встретить где угодно, но у русских отдельного такого слова нет, а у англичан есть, это flap, которым можно назвать и складывающуюся часть раздвижного стола, и клеящуюся часть почтового конверта, и часть одеяла, в которое закутан грудной ребёнок, со стороны головы — этой частью можно прикрыть лицо младенца, и т.д. Почему мы упустили такое удобное слово? Неизвестно, просто надо с этим считаться.

Зато у нас есть слово «кипяток», то есть вскипячённая вода, которая может быть горячей, а может — и холодной. Нет такого слова во многих культурах. Кипящая вода есть, а кипятка — нет. Как они, бедняги, без этого обходятся? Да так же, как мы без немецкого Seitensprung: поступок есть, а слова нет.

Иногда отсутствие слова в культуре объяснимо. Немецкое Feierabend — буквально «праздничный вечер» — означает «вечер после работы». Немцы — великие трудоголики, но со свойственной им пунктуальностью и умением организовать своё время они чётко различают рабочее время и время отдыха. После напряжённого трудового дня немец выбрасывает из головы все дела и предаётся заслуженному отдыху. Вечер после работы — это его собственное время, и ясно, что его надо и называть особым словом.

Русский язык выдаёт тайны русской души не только словарём, но и грамматикой. Сколько у нас грамматических времён? Правильно, всего три: настоящее, прошедшее и будущее. А вот в английском их куда больше, и самое интересное для нас — настоящее завершённое. Это такое время, которое выражает действие, которое уже завершилось, но оно как бы ещё есть.

Русский говорит: «Я получил письмо». То есть он относит этот факт к прошлому. Но англичанин в этой же ситуации захочет подчеркнуть, что этот факт сохраняет для него значение и в момент говорения. Поэтому он скажет не «Я получил письмо», а (буквально) «Я имею это письмо полученным» (I have got a letter). Чувствуете разницу? Он отнёс факт получения письма к настоящему, а не к прошедшему. Головная боль для русских учеников и студентов. Как же так? Ведь он уже получил письмо? Какое же это настоящее? И они переводят нужную фразу по-английски в прошедшем времени: I got a letter. Англичанин же эту переведённую фразу, скорее всего, поймёт превратно, в смысле «Я получал письмо», то есть не увяжет факт получения письма с моментом речи.

Получается, что русские не умеют выражать завершившееся действие. Да, у нас есть совершенный вид: «Я писал письмо» — «Я написал письмо». Но обратите внимание: во второй фразе у нас опять прошедшее время. Выходит, что про настоящее время мы можем сказать, про прошлое тоже, но соотнести то, что мы сделали, с настоящим не получается! Если мы всё-таки что-то сумели сделать, так это в прошлом…

Может, это объясниться тем, что для русских важнее процесс, а не результат? Немножко обидно.

Хотя, с другой стороны, чего обижаться? Всё правильно: ведь, как было сказано выше, для нас в любом труде сама деятельность интереснее, чем то, что потом получится. Это протестантская этика видит цель труда в том, чтобы в конечном счёте из пруда выловить рыбку и её с удовлетворением съесть. А нам интереснее её ловить!