Евгений Трубецкой - «ИНОЕ ЦАРСТВО» И ЕГО ИСКАТЕЛИ В РУССКОЙ НАРОДНОЙ СКАЗКЕ

Это новое жизнечувствие зарождается в человеке под впечатлением всеобщего разлада и раздора, царящего в мире. Кровавая борьба всех против всех в мире животном — зрелище для нас привычное повседневно наблюдаемое, и человек обыденный мирится с ним, как с чем‑то нормальным и должным. Наоборот, сознание сказочное от него отталкивается и выражает свое возмущение в поэтических образах, проникнутых чувством глубокой жалости к низшей твари.

Вот, например, изображение этой всеобщей войны в мире: «Жили–были мышь с воробьем, ровно тридцать лет, так дружно, кто что найдет — все пополам. Раз воробей нашел маковое зернышко. Что тут делать, подумал он: раз куснуть нет ничего. Взял да и съел один зернышко. Спознала про то мышь и не захотела больше жить с воробьем: давай, говорит ему, драться не на живот, а на смерть. Пошли драться звери и птицы; победили Птицы, но в бою был ранен птичий царь — орел… Пытал было, сердечный, подняться в высь, да силы не хватило; только и смог, что взлетел на сосну и уселся на верхушке. Хотел убиты орла охотник, но тот к нему взмолился голосом человеческим и был взят на прокормление» [62].

Все отношение к животному царству в сказке преображается и из эгоистически–утилитарного становится дружественным. Всякая тварь молит человека о пощаде и помощи понятным ему «голосом человеческим», как всем известная «золотая рыбка». И человек связывается с тварью прочною связью взаимного сострадания и сорадования. Голодному Ивану–Царевичу попадается навстречу заморская птица с птенцами. Иван–Царевич говорит: «Съем‑ка я одного цыпленочка». А она ему: «Не ешь, Иван–Царевич, в некоторое время я пригожусь тебе». Та же просьба повторяется, когда Царевич хочет взять у пчелки меда и съесть, у львицы — львенка; о том же просят в критическую минуту в других сказках бесчисленные звери: щука, рак, птица. Приходит минута крайней нужды или опасности для Царевича — тотчас все звери начинают радеть о его спасении: и птица, и пчелка, и львица его будят, исполняя службу под угрозой смерти, наложенной на него бабой–ягой [63]. Даже рак, движимый чувством благодарности к пощадившему его стрельцу–молодцу, достает для него, когда нужно, со дна моря, из‑под великого камня, подвенечное платье Василисы Царевны [64]. На этой же благодарности за пощаду основаны все те сказки, где герою дается благосостояние и счастье «по щучьему велению» [65].

В бесчисленных сказочных образах воспроизводится это душевное движение жалости, которое торжествует над животным эгоизмом. И жалость к «меньшей братии» не ограничивается тем, что человек воздерживается от ее истребления и пожирания. Животные ждут от него, чтобы он дал им новый закон жизни, чтобы умиротворил и их взаимные отношения. На эту тему есть в сказке много интересных вариантов. Идет по полю Федор Тугарин и видит, волки бьются из‑за кости; он им поделил. Дальше видит он — пчелы бьются из‑за меда, раки бьются из‑за икры; он и им поделил. Звери за то благодарили и спасли Федора от гибели, уготовленной ему бабой–ягой [66]. В другой сказке царевич, поделивший падаль зверям, птицам, гадам и муравьям, за эту услугу получил от них волшебный дар — оборачиваться, по желанию, ясным соколом или муравьем [67]. Тут мы видим чудесное сочетание магии с симпатией: человек получает дар перевоплощаться в образ той самой твари, которую он пожалел.

Сознание единства всей твари в радости и печали вызывает тот коренной перелом в человеческом настроении, который выражается в сказке о Царевне–Несмеяне. Жила она — красовалась «в царских палатах; в княжьих чертогах, в высоком терему». Какое ей было житье, какое приволье, какое роскошье! Всего много, все есть, что душа хочет; а никогда она не улыбалась, никогда не смеялась, словно сердце ее ничему не радовалось. Царь–отец обещал отдать в жены Несмеяну тому, кто сумеет ее развеселить, но никому это не удавалось. В том же царстве был–жил честный работник, который одного боялся — получить лишнее за свой труд и за три года труда взял с хозяина всего три копейки. Попросила у него мышка: «Ковалек, ковалек, дорогой куманек, дай денежку, я тебе сама пригожусь». Дал он ей денежку. Потом попросил того же жук лесной, и сом водяной; работник и им роздал по денежке. Потом очутился он пред царскими палатами, «у окна Несмеяна–Царевна сидит и прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашел на него сон, и упал он прямо в грязь. Откуда ни взялся сом с большим усом, за ним жучок–старичок, мышка–стрижка: все прибежали, ухаживают, ублаживают: мышка платьице снимает, жук сапожки очищает, сон мух отгоняет. Глядела, глядела на их услуги Несмеяна и засмеялась. — Кто, кто развеселил мою дочь, — спрашивает царь. Тот говорит: я; другой: я. Нет! — говорит Несмеяна–царевна: — вот этот человек! — указала на работника» [68].

Одно и то же страдание, один и тот же плен гнетет и бессловесную тварь, я человека; отсюда своего рода круговая порука, их связывающая; с одной стороны, человек освобождает животное — «отпускает его на волю» или избавляет от заклятия; с другой стороны, когда человек попадает в плен враждебным ему злым силам, он не может освободиться без содействия животного. С этим связана наклонность видеть в животном оборотня, т. е. своего же брата человека, который томится в зверином образе до поры, до времени, пока не явится добрый человек–освободитель, который его пожалеет, или доколе не исполнится срок заклятия. Наиболее ярким выражением этой мысли служит сказка о Царевне–Лягушке, коей жизнь таинственною связью связана с судьбами Ивана–богатыря. «Слушай, — сказала ему лягушка, — стрела твоя попала ко мне, ты должен взять меня замуж; а не возьмешь за себя — не выйдешь из этого болота». И с помощью лягушки богатырь отбывает положенную службу, по совершении которой и он освобождается, и она возвращается в свой человеческий образ прекрасной царевны» [69].

Мне нет надобности напоминать о бесчисленных вариациях на ту же тему, которые имеются у всех народов. Есть общеизвестные образцы таких сказок об оборотнях: их всякий без труда может припомнить. Здесь важно вскрыть лишь то общее переживание духовного опыта, которое выражается во всех этих образах. Это прежде всего живое, непосредственное ощущение единства мировой жизни в человеке и в животном [70]. С одной стороны, человек чувствует в себе животное, ощущает непрерывную и страшную возможность впасть в животный мир, завыть по волчьи, захрюкать свиньею, или гадом поползти по земле. С этой точки зрения оборотничество выражает собою великую жизненную правду. Зверочеловечество есть реальный факт нашей жизни: в мире подчеловеческом действительно есть та темная бездна, которая нас в себя втягивает. Помимо оборотней есть и другое напоминание об этой опасности — образы получеловеческие, полузвериные, которые встречаются в изобилии в мифологиях и сказках всех народов: сатиры и лешие с козлиными рогами и копытами, русалки с рыбьими хвостами, кентавры и т. п.

В своем стремлении прочь от этой бездны падения человек ощущает не свое только человеческое усилие, а общее стремление жизни, в котором заинтересовано всякое дыхание, ибо весь мир стремится подняться над собою в человеке и через человека. Это участие всей твари в подъеме человека к неизреченному великолепию — один из наиболее ярких и любимых мотивов русской народной сказки.

Иван–Царевич ищет возлюбленную «Ненаглядную Красоту», и вся тварь призывается к участию в его искании. Его стремление и его — подъем к красоте рассматривается сказкою как что‑то всему живому близкое и нужное, за что вся тварь призывается к ответу. Допрашивает он о местопребывании возлюбленной вещую старуху, а у старухи «есть на то ответчики: первые ответчики — зверь лесной, другие ответчики — птица воздушная, третьи ответчики — рыба и гад водяной». Встала старуха раненько, умылась беленько, вышла с Иваном–Царевичем на крылечко и скричала богатырским голосом, сосвистала молодецким посвистом. Крикнула по морю: «Рыбы и гад водяной, идите сюда». — Тотчас сине море всколыхалося, собирается рыба большая и малая, собирается всякий гад, к берегу идет — воду укрывает. Спрашивает старуха: «Где живет Ненаглядная Красота, трех мамок дочка, трех бабок внучка, девяти братьев сестра?» Отвечают все рыбы и гады в один голос: «Видом не видали, слыхом не слыхали!». Крикнула старуха по земле: «Собирайся, зверь лесной». Зверь бежит, землю укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!». Крикнула старуха по поднебесью: «Собирайся, птица воздушная». Птица летит, дневной свет укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!». «Больше некого спрашивать», — говорит старуха. Взяла Ивана–Царевича за руку и повела в избу; только вошли туда, налетела Моголь–птица, пала на землю — в окнах свету не стало. «Ах ты, птица Моголь? Где была, где летала, отчего запоздала?» «Ненаглядную Красоту к обедне снаряжала» [71].