Георгий Гачев - Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью

Пламенная вакханка — жрица секса — оттесняется стыдливо-холодной русской женщиной. Выше сладострастья — счастье мучительное, дороже страсти — нежность. Такое толкованье любви близко народному. В русском народе говорят «жалеть» — в смысле «любить»; любовные песни называются «страдания» (знаменитые «Саратовские страдания»); в отношении женщины к мужчине преобладает материнское чувство: пригреть горемыку, непутевого. Русская женщина уступает мужчине не столько по огненному влечению пола, сколько из гуманности, по состраданию души: не жару, сексуальной пылкости не в силах она противиться — но наплыву нежности и сочувствия. То же самое и в мужчине русском сладострастие не бывает всепоглощающим. Мефистофель в пушкинской «Сцене из Фауста» насмешливо напоминает Фаусту: Что думал ты в такое время, Когда не думает никто. Значит в самое острое мгновенье страсти дух не был связан и где-то витал… Но вот воронка засосала: наконец попалась русская женщина — Анна Каренина, Катюша Маслова… Хотя последняя — вариант русской «дамы с камелиями», как и Настасья Филипповна, только не инфернальной, а земной, но и для нее тоже высшее наслаждение — гордость, отвергать жертву, предложенную Нехлюдовым, — этим рафинированным Тоцким, который через нее теперь душу спасти хочет, как раньше тело услаждал. Но и здесь любовная ситуация распластывается на просторы России, растягивается на путь-дорогу; только тут уже мужчина занимает место декабристок и сопровождает умозрительную возлюбленную — идею своего спасения: ибо к Катюше-ссыльной давно уже де чувствует Нехлюдов ни грана телесного влечения (и здесь духовный Эрос воспарил на попранном сексе). Такая ситуация вероятна в любой другой литературе[9] (де Грие влачится за Иоаноном, продолжая именно страстно любить ее), а в русском мире знание оказывается абсолютно естественной. Толстой — тот русский гений, который не мог примириться с тем, что эта бездна — секса, чувственно-страстного Эроса остается для русской литературы неисповедимой, за семью печатями тайной; чистоплюйство русского слова в этом отношении мучило его — и он подвигнулся и предался ее испытанию. «Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и!сякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет — трагедия спальни» — так, по ловам Горького, говорил старик Толстой

Что такое секс, чувственная страсть для русской женщины и для русского мужчины? Это не есть дар божий, благо, ровное тепло, что обогревает жизнь, то сладостное естественное отправление прекрасного человеческого тела, что постоянно сопутствует зрелому бытию, — чем это является во Франции и где любовники благодарны друг другу за радость, взаимно друг другу приносимую. В России это — событие; не будни, но как раз стихийное бедствие, пожар, землетрясение, эпидемия, после которого жить больше нельзя, а остается лишь омут, обрыв, OTKOC,) овраг. Катерина в «Грозе» Островского зрит в душе геенну огненную и бросается в Волгу; Вера в гончаровском «Обрыве» оправляется от этого, как от страшной болезни, словно из пропасти выходит; Анна Каренина и та, что у Блока, — остаются «под насыпью, во рву некошеном…». И вступившие в соитие начинают люто ненавидеть друг друга, страсть становится их борьбой не на живот, а на смерть. Катерина своей смертью жутко мстит слабому Тихону и безвольному Борису — после ее смерти они всю жизнь могут ощущать себя лишь ничтожествами. Между Вронским и Анной сладострастие сопровождается усиливающимся взаимным раздражением, уколами, оскорблениями — видно, за то испытываемое ими унижение своего человеческого достоинства, что они своей чувственной страстью друг другу причиняют. И когда Анна идет на смерть, она опять страшно мстит всем, оставляет после себя полное разорение: Вронский торопится на войну, чтобы погибнуть, ибо видит только кошмар раздавленной головы; Алексей Александрович лишен всякого стимула жизни; и две сироты брошены в холодный, запутанный мир. Но то, что в России соитие событие, может, так это и надо! И в природе вещей! Ведь как рассуждает герой «Крейцеровой сонаты»[10]: «Мужчина и женщина сотворены так, как животное, так что после плотской любви начинается беременность, потом кормление, такие состояния, при которых для женщины, так же как и для ее ребенка, плотская любовь вредна… Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы — всегда, только бы приятно»

И в самом деле: ведь акт зачатия есть один из катастрофических моментов в жизни живого природного существа; к нему оно готовится, зреет и, когда готово, отдает в нем свой высший сок, передает эстафету рода, и дальше, собственно, его личное существование в мире становится необязательным. Недаром самцы в разных животных царствах гибнут после оплодотворения, а в мировосприятии русской литературы, как правило, мать умирает после рождения ребенка (таковые сироты с материнской стороны — большинство героев Достоевского да и в «Дубровском» Пушкина и т. д.). Значит, может быть, именно то отношение к Эросу — как к грозной надвигающейся величавой стихии, а к соитию — как однократному священнодействуй — и есть то, что присуще, нормально для природы человека; и напротив: размениванье золотого слитка Эроса на монеты и бумажные деньги секса, пусканье Эроса в ходовое обращение — противоестественно? Итак, необходима ли человеку постоянная и равномерная сексуальная жизнь

Если идти по логике «от противного», т. е. раз у животных так, то, значит, у разумного существа должно быть наоборот, то да. Как раз у животных лишь раз в году — или в иные периоды — происходит течка, а в остальное время полы спокойны друг к другу. А так как тенденция человека — сделать свою жизнь независимой от природы, ее законов и ритма: для того и труд, одежды, дома, города, наука, разум, культура, любовь, искусственные катки летом, бассейны под открытым небом зимой и т. д., - то можно заключить отсюда и об Эросе: что эту стихию человеку свойственно укротить, и, как река процеживается по отсекам гидроэлектростанции, — употреблять его с приятностью и в малых дозах, без риска, без ощущения смерти и трагедии. Заключение такое подозрительно своей автоматичностью. Попробуем идти не от рецептов логики, а от живого представления человека. Что есть чувственность? Это — тонкокожесть, острая реактивность нашего покрова-кожи, той пленки, что отделяет (и соединяет) теплоту и жизнь нашей внутренности — от мира кругом. [11]В этом смысле человек наг и гол по своей природе: лишен панциря, толстой кожи, шкуры, меха, волос — и всю жизнь он имеет вид новорожденного животного, и значит, ему, словно по божьей заповеди, предназначено быть вечным сосунком, младенцем. В оборону нам, вечным детям природы, и предоставлено быть мудрыми, как змеи: дан разум, мысль, труд и искусство, чем мы и нарастили над собой шкуру одежд, панцирь домов, рощи городов. Это те соты и паутины, что мы себе выткали. Но в глубине существа человек знает и чует себя, что он наг и сосунок, и когда ложится спать и скидывает одежды — все его детство и младенчество проявляются: он зябко кутается, свертывается клубком словно вновь в утробу матери возвращается. Потому все: даже гнусные люди и злодеи — во сне умилительны, и даже справедливо убивающий сонного (леди Макбет) потом всю жизнь казнится, ибо душа сонного безгреховна.

Животное же и когда спать ложится, все в своем панцире, в дому и в отъединенности от мира пребывает: одежду ему не скинуть, кожа толста. Самец и самка даже когда в одном логове и гнезде спят, не суть плоть едина, ибо каждый своей шкурой прикрыт, единолично в своем доме жить продолжает. А вот когда под одной крышей оказываются мужчина и женщина, они — два существа под одним панцирем, а когда на одном ложе и под одним одеялом — уже два беззащитных новорожденных младенца-сосунка, каждый уже полусущество (пол — половинка, секс — секция, часть, рассеченность), несамостоятельное и несамолежательное, — и эта их неполноценность, нежизненность друг без друга влечет их к соединению, в чем они и становятся плотью единой («жена и муж да пребудут плотью единой» — сказано в Писании недаром именно про людей, а не про всех живых существ) — воссоздают собой целостного Человека, который не случайно двуполым создан, так что идею его мужчина и женщина выражают каждый лишь частично; и потому когда в женском вопросе женщина вопрошала: «разве женщина не человек?» — ей следовало добиваться не ответа: «да, женщина — тоже человек», а ответа другого: что мужчина тоже не человек и что лишь вместе они — Человек1. У «божественного Платона» недаром есть миф о первоначально двутелых человеческих существах — андрогинах («муженщинах», по-гречески), отчего потом, распавшись на половинки, каждая всю жизнь ищет свою родную, — и это неодолимое влечение есть Эрос и любовь. Но Эрос в природе и в животных независим от чувственности, электрической реактивности кожи. Толстокожий бегемот ищет совокупиться с бегемотихой оттого, что пришла пора, и его изнутри распирает эротический сок, а не оттого, что он узрел красивую самку, потерся о нее зрением, телесными касаниями, возбудился, восстал и оросил