Константин Коровин - Константин Коровин вспоминает…

Кроме трех упомянутых выше мемуарных записей («Моя жизнь», «Записи о ранних годах жизни…», «Врубель»), которые публикуются по рукописям, остальные литературные произведения Коровина, вошедшие в настоящее издание, даются по текстам, отысканным в периодической печати, преимущественно зарубежной (в основном они взяты из газеты «Возрождение»). Исключение составляют первые две части воспоминаний о Серове, которые извлечены из дореволюционных газет «Русские ведомости» и «Русское слово»; третья часть воспоминаний о Левитане, напечатанная в московском журнале «Заря» в 1914 году; очерк «Из моих встреч с А. П. Чеховым», появившийся в еженедельнике «Россия и славянство» в 1929 году; воспоминания «Репин, Врубель и Серов» и «Московская канитель», опубликованные в журнале «Иллюстрированная Россия» в 1931 и 1934 годах; мемуарные записи «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь», вышедшие отдельным изданием в Париже в 1939 году.

В газетных публикациях нередко содержались явные опечатки и нелепости. Это, в частности, видно по отысканной нами во Франции газетной вырезке воспоминаний Коровина о Чехове с исправлениями автора. Одна из его пометок имеющаяся на вырезке, гласит: «Это уже редакция исправила, прибавила, но не так, не в тон» (все уточнения Коровина введены в текст и оговорены в примечаниях). Проверить печатавшиеся тексты из-за отсутствия рукописей художника было невозможно, поэтому в отдельных случаях пришлось прибегнуть к некоторой правке текста для устранения явных редакторских погрешностей. Так, выявилась необходимость ввести абзацы или, наоборот, их устранить, обозначить римскими цифрами части некоторых очерков, появлявшихся в нескольких номерах газет, изменить орфографию согласно современным нормам языка и т. д. Все эти и им подобные мелкие поправки внесены в тексты без специальных оговорок.

Неоднократно встречаемые в воспоминаниях Коровина повторения одних и тех же эпизодов и диалогов подверглись купюрам, которые обозначены троеточиями в угловых скобках.

Составители издания позволили себе внести исправления там, где Коровин то ли в силу забывчивости, то ли намеренно деформировал фамилии современников, нередко каждый раз по-новому, как только о них заходила речь. Например, своего приятеля Н. Н. Курова художник выводил под фамилиями Курин, Курицын, Петушков; Сапожникова, родственника Мамонтова, называет в воспоминаниях Башмаковым; Тучкова — Сучковым; Лазарева — Азаревым и т. п. В тех случаях, когда фамилия была изменена столь незначительно и прозрачно, что легко угадывается реально существовавший человек, соответствующие исправления сделаны без специального упоминания об этом.

Все стихотворные и прозаические цитаты приводятся Коровиным по памяти, поэтому они не всегда точны, — мы их даем по первоисточникам.

При выборе иллюстраций составители руководствовались стремлением не только представить в них творчество Коровина, но и расширить представление о нем самом с помощью фотографий, карикатур, дружеских зарисовок. Часть их отыскана в зарубежных собраниях, а также в забытых и малораспространенных изданиях.

Наличие в настоящей книге многих новых материалов оказалось возможным лишь при постоянной помощи и внимании директора Центрального государственного архива литературы и искусства СССР Натальи Борисовны Волковой.

С редкой отзывчивостью и предупредительностью отнеслись к нашим просьбам, связанным с этим изданием, большие любители и знатоки русской живописи, живущие за рубежом, — Семен Алексеевич Белиц, Иссар Саулович Гурвич и Никита Дмитриевич Лобанов.

Всем им составители приносят свою глубокую признательность.

Я родился в Москве в 1861-м году, 23 ноября, на Рогожской улице, в доме деда моего Михаила Емельяновича Коровина, московского купца первой гильдии. Прадед мой, Емельян Васильевич, был родом из Владимирской губернии, Покровского уезда, села Данилова, которое стояло на Владимирском тракте. Тогда не было еще железных дорог, и эти крестьяне были ямщиками. Говорилось — «гоняли ямщину», и не были они крепостными.

Когда родился прадед мой, то по обычаю сел и деревень, находящихся по Владимирскому тракту, при рождении ребенка отец выходил на дорогу и у первого, которого гнали в ссылку по этой дороге, «Владимирке», спрашивал имя. Это имя и давали родившемуся ребенку. Будто это делали для счастья — такая была примета. Нарекали родившегося именем преступника, то есть несчастного. Так полагалось обычаем.

Когда родился мой прадед, по Владимирке везли в клетке с большим конвоем «Емельку Пугачева», и прадеда наименовали Емельяном. Сын ямщика, Емельян Васильевич был впоследствии управляющим в имении графа Бестужева-Рюмина, казненного Николаем I декабриста. Графиня Рюмина, лишенная прав дворянства, после казни мужа родила сына и умерла родами, а сын Михаил был усыновлен управляющим графа Рюмина, Емельяном Васильевичем. Но у него был и другой сын, тоже Михаил, который и был мой дед. Говорили, что огромное богатство моего деда пришло ему от графа Рюмина[1].

Дед мой, Михаил Емельянович, был огромного роста, очень красивый и ростом он был без малого сажень. И жил дед до 93-х лет.

Я помню прекрасный дом деда на Рогожской улице. Огромный особняк с большим двором; сзади дома был огромный сад, который выходил на другую улицу, в Дурновский переулок. И соседние небольшие деревянные дома стояли на просторных дворах, жильцами в домах были ямщики. А на дворах стояли конюшни и экипажи разных фасонов, дормезы, коляски, в которых возили пассажиров из Москвы по арендованным у правительства дедом дорогам, по которым он гонял ямщину из Москвы в Ярославль и в Нижний Новгород.

Помню большой колонный зал в стиле ампир, где наверху были балконы и круглые ниши, в которых помещались музыканты, играющие на званых обедах. Помню я эти обеды с сановниками, нарядных женщин в кринолинах, военных в орденах. Помню высокого деда, одетого в длинный сюртук, с медалями на шее. Он был уже седым стариком. Дед мой любил музыку, и, бывало, сидит один дед в большом зале, а наверху играет квартет, и дед позволял только мне сидеть около себя. И когда играла музыка, дед был задумчив и, слушая музыку, плакал, вытирая слезы большим платком, который вынимал из кармана халата. Я тихо сидел около деда и думал: «Дед плачет, так, значит, надо».

Отец мой, Алексей Михайлович, тоже был высокого роста, очень красивый, всегда хорошо одетый. И я помню, панталоны на нем были в клетку, и черный галстук высоко закрывал шею.

Я ездил с ним в экипаже, похожем на гитару: мой отец садился верхом на эту гитару, а я сидел впереди. Меня держал отец, когда ехали. Лошадь у нас была белая, звали Сметанкой, и я ее кормил с ладони сахаром.

Помню вечер летом, когда на дворе поблизости ямщики пели песни. Мне нравилось, когда пели ямщики, и я сидел с братом Сергеем[2] и своей матерью на крыльце, с няней Таней и слушал их песни, то унылые, то лихие, с посвистом. Они пели про любушку, про разбойников.

Хорошо помню, когда наступал поздний вечер и небо охватывала мгла ночи, над садом показывалась большая красная комета, размером в половину луны. У нее был длинный хвост, пригнутый вниз, который лучился светящимися искрами. Она была красная и будто дышала. Комета была страшная. Говорили, что она к войне. Я любил смотреть на нее и каждый вечер ждал, ходил смотреть на двор с крыльца. И любил слушать, что говорят про эту комету. И мне хотелось узнать, что это такое и откуда пришла она пугать всех и зачем это.

В большие окна дома я видел, как иногда ехала, запряженная четверкой лошадей, по улице Рогожской страшная повозка, высокая, с деревянными колесами. Эшафот. И наверху сидели двое людей в серых арестантских халатах, со связанными назад руками. Это везли арестантов. На груди каждого висела большая привязанная за шею черная доска, на которой было написано белым: «Вор-убийца». Отец мой высылал с дворником или кучером передать несчастным баранки или калачи. Это, вероятно, так было принято из милосердия к страждущим. Конвойные солдаты клали эти дары в мешок.

В беседке сада летом пили чай. Приходили гости. У отца часто бывали его друзья: доктор Плосковицкий, судебный следователь Поляков и еще молодой человек Латышев, художник Лев Львович Каменев и художник Илларион Михайлович Прянишников, совсем юноша, которого я очень любил, так как он устраивал мне в зале, опрокидывая стол и покрывая его скатертями, корабль «Фрегат „Палладу“». И я залезал туда и ехал в воображении по морю, к мысу Доброй Надежды. Это мне очень нравилось.