Георгий Гачев - Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью

И много полегло голов и полегло костьми (кость и голова — символы и части фаллоса) на русской земле, среди лесов и болот. Россия испытала от нашествия и войны полное удовлетворение: и вширь заманила чужеземцев растолкать во все стороны свое обычно дремотное лоно; и вся Россия взбодрилась, встала — стала чувствовать себя плотной единой (плотью единой — то, чего обычно, в буднях нет, а есть рассеянность и в смысле буквальном: зияния и рассыпанность людишек — членов своих, и в переносном: как умонастроение, состояние души), упругой, дающей отпор врагу в крепких схватках (ср. схватки и судороги оргазма и родов)

Кутузов интуицией Толстого представлен как совершенно женственный тип полководца: пузат (живот — женщина), кругл, прожорлив — чрево и глотка: ножку курицы гложет и любит понежиться, комфорт: роман m-me Жанлис читает

В этом смысле Суворов — менее русский тип военачальника,

более обще-стандартно европейский: сухощавый, мужчинный, похожий на римлянина или героев Плутарха. И войны, что он вел, недаром все — не народные, не метафизические, а завоевательные, что не свойственно России. Русские войны — справедливые, само (а не других) освободительные (как оргазм- извержение- самоосвобождение), самовыкидыванье, извергание выродков

И тактика Суворова — стандартная: маневры, нападения — вся укладывается в жанр одиночного сражения. А Кутузов верно почуял запрос России: аж за Москву позволил — в такую ширь заманить чужеземца, до того предела выждал (а ведь в соитии есть свой ритм, такт, мера: лишь после долгого разогрева влагалище само начинает пульсировать, так что преждевременное сражение, как преждевременно вызванные роды, — ни наслаждения, ни облегчения не дают, ни живого ребеночка не рожают), до того предела «тянул резину» (т. е. ничего не делал), пока резинно-растянувшаяся российская воронка не самовоспламенилась (пожаром Москвы) и не начала сама сокращаться и выталкивать из себя чужеземное щупальце

И уж тогда, как семя брызнувшее, полетели головушки-сперматозоиды, трупики стали рассеиваться по всей России: в лесах, в болотах засосанные, метелями заметенные — похороненные. Принят посев был, всосан, вобран маткой. И Кутузов своей истинно российской тактикой и сумел доставить матери-земле это полномерное удовольствие, чего б не дали ей тупые немцы-штабисты, ратовавшие за одноточечные уколы якобы что-то решающих сражений

И вот что всегда было удивительно: при полном привечании иностранца, впитываньи его, понимании, согласии, что совсем мы негодящий худой народец, — с готовностью эту «самокритику» выдавал русский мужичок, — при всем этом усмешечка какая-то и себе на уме чуялась в этой, кажется, безусловной податливости. Тупой немец — оттого «немой», что этого не слышал и не понимал, — не придавал ей значения; но сведущий понимал, что в ней-то вся собака и зарыта. Притворство это, безобидность демонстрирующее, — это живец, на которого чужеземная рыбка попасться должна в чрево России. Таким-то образом удалось в повести Лескова заманить в Россию «Железную волю» — торчащий, непреклонный чужеземный стержень немца! Гуго Пекторалиса, — тут-то ему хана и пришла — и кто погубил?! — незаметный, вечно пьяненький Софроныч на измор и выдержку его взял. Софроныч все клонился, поддавался — и оттого железный ум Гуго так деревянно в русскую землю все глубже втыкался — да так там и остался. И на чем? — на слове его крепком и незыблемом поймал. А у русского слово — вольное, шаткое, мало что значит, мало ответственное (см. об этом у I Если русская тактика — «котел», «мешок» — влагалище, то германская клин — нос, фалл (еще «свинья» псов-рыцарей на озере Чудском). -21.1.86

И. Киреевского: что русский смотрит на слово как на вещь), а так как к вещам отношение не святое — легко меняются хозяевами, так и слова даются и нарушаются, здесь божатся дешево, клянутся на всю жизнь — и легко забывают — и, главное, от этого-то именно в святости и остаются: от того, что не придают значения различениям более низкого уровня (морали, закона, нравственности и якобы твердого честного слова); мнима претензия на твердость и определенность чего бы то ни было (в том числе и слова, и обещания, и плана) — в распространяющемся и засасывающем и на ветер выбрасывающем русском Космосе. Так что в этой усмешечке соглашающегося со своей негодящестью русского мужичка — и воля женщины-России выражена заманить — и знание ее повадки. Он-то знает, что, чтоб выжить в России, как можно меньше собственной волей рыпаться надо (ср. Иван Денисович), иначе переломишься, не раззадоривать ее (а то воспламенится и пожрет тебя ее лопасть), а потихоньку да полегоньку, — и она с орбиты страсти на орбиту жалости тебя перекинет, и там проведешь век, как у Христа за пазухой, как Иванушка на печке но уже на правах не мужчины-фалла, а сосунка-младенца

А немец — тот попер сразу в раж — ну на рожон и наткнулся Итак, недаром русским писателям, искавшим смысла жизни, — в этой покладистости русского мужика (Платон Каратаев, Лука) или в его усмешечке, или юродивости, — виделось знание чего-то высшего, какого-то секрета, ключа к мудрому бытию и истине, который сокрыт от очей, пребывающих на уровне города (всякого огород-горожения, т. е. суетливой деятельности), цивилизации и просвещенного разума и логического слова. Лукавя, обманывая, ленясь и бездельничая, — т. е. пренебрегая всеми «элементарными нормами» общежития и труда, он несмотря на это (или, точнее, благодаря нарушению этого уровня ценностей) — попадал на уровень святости и ходил в святых. Ибо так исполнял он волю России и русского Двубого Вот чего ради так изыскуется духовность и совестливость в русской жизни и литературе — и именно на самом высшем уровне. там, где измерение нравственности, всего твердого (вещи, закона, слова) переходится, снимается: чтоб вызвать святость, значит, надо пройти через преступление… (?)

Воля и миссия русского Целого, Двубого- беспредметность бытия — это явить и доказать; и осуществляется это через то, что в России всякая предметность (отдельные вещи, идеи, принципы) должна поглощаться во всемирную прорву и в воронку — точнее «всеземную», ибо на Земном шаре одна такая — и именно Россия! — и тем непрерывно напоминать человечеству о том, что не все клином на «огнеземле» труда сошлось, но что как такая же всемирная богиня и стихия пребывает сыроземля и светер — и об этом так же сильно кому-то печься и радеть надлежит

Так что выходит- русский мужчина-светер (летучий, переносный) есть соительный сон России, русской матери сырой-земли. А обилие птичьих образов в русской литературе: Буревестник, Сокол, Ворон — это выдает женскость русского творческого духа (Уж же, испытывающий сладость в паденьи — самочувствие мужчины в соитии). А пресловутая «всевосприимчивость» — то влагалищность русского человека

19.1.85. Прокаженный я сегодня в доме — как Василий при Василисе (в повести Распутина). Постучался к старшей дочери:

предложить вместе на лыжах пойти. «Ну, что тебе еще?» — презрительно-брезгливый голос, и я отошел. Хотя — попробовать еще: она ж хочет! Тут каждый другого боится — и оттого превентивно нападает — так это бывает с хрупкими любимыми психеюшками в семейке нашей, и оттого все орут друг на друга… Постучал снова. «Не заходи. Говори через дверь!» — «Я не хочу к тебе заходить, а просто хотел предложить: вместе часа на два сходить на лыжах — я тебе новые места покажу». — «Я не пойду с тобой. А новые места я сама прекрасно знаю (не знает мои!..) Я сама люблю ходить. (Постепенно смягчается тон.) А сегодня ты ж пойдешь в дальний лес, а я в ближний…» Во всяком случае полезный разговор состоялся — и маленький шажок к прощению меня и к общесемейному благу. Но как мощен и многообъясняющ сюжет «Василия и Василисы» — и у нас, и вообще в XX веке! Конечно, он, мужик, вышел похлипче, полживее. Баба ж — фундаментальнее, и честнее, и крепче. Но ведь и среда-мир, в котором ему вращаться и иметь с чем дело, — стократ ужаснее и призрачнее, труднее там разобраться, нежели ей в своем мире: дети, дом, корм — тут Матерь Природа и Жизнь помогают, наставление дают прямо. И потому они — сильнее и праведнее и с основанием могут мужика презирать и осуждать: что мир таким устроил за тысячелетия своего патриархата, да и в век сей, словоложь всю нагородил, — и дурак он, и малодушен, и пьяница..

Но вот постепенно она, жестянея в праведности своей и осуде, становится антиженщиной, началом Власти и Суда — не страшного, а мирского, людского. И он, себя виноватым все чуя, крест покаяния неся, — праведнее оказывается… Она же — бедная, ожестяневшая дура, стала уже рабыней своей осуды, сторожем исполнения своего приговора, исполнена им как содержанием своей жизни. Так что именно она — в заключении душевном (хотя он — во внешнем: в амбаре), он же — как птица, душою все более волен — и возлетает (и в кинофильме метафора птицы дана, хотя это уже при смерти его: душа улетать зовется…) Гоша! — жена взошла (сожалея и мягчея уже, видно: не Василиса она! Не сторож своей злобы и гнева. Не может так долго). Но как она одновременно вышла на ту мысль и чувство, что и я! Только я хотел записать: «А надо мне подняться и постучаться к Светлане (уже так, не «женою» ее именуя) и предложить: «Ну что мы будем — и долго еще сторожить мою вину и твою осуду? Ну да: виноват, плохо сделал — и вышло еще хуже… Ну не будем впредь, остережемся… Куда ж нам друг от друга деться-то? Да и зачем?..»