Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления

Для литературы 1960—1980-х годов было характерно следование идеологеме коммунистического строительства, в 1970-е годы модифицированной в концепцию развитого социализма. Объективно существовавшие бытовые проблемы в основном связывались с «остатками старого в быту», «нарушением принципов социализма» и «капиталистическим окружением». Кроме того, в исторических трудах тех лет бытовая сторона жизни общества находила отражение лишь в качестве дополнения к «большой» истории. Особенностью советской историографии было преимущественно фрагментарное рассмотрение основных аспектов советской повседневности. Несомненно, такой подход мешал ее анализу, оставляя в тени внутренние противоречия, присущие советскому обществу. Основной акцент делался на сознательности советских тружеников, их прямой заинтересованности в результатах своего труда и стремлении в кратчайшие сроки построить светлое будущее ([Гордон, Клопов, 1974; Дьячков, 1968; Майер, 1977; Сенявский, 1973] и проч.). При этом нельзя не признать, что на рубеже 1970— 1980-х годов в исследованиях материального благосостояния советских людей наметилось существенное продвижение, чему способствовала разработка историками первичных материалов бюджетных обследований семей рабочих и колхозников ([Алексеев, Букин, 1978; Поляков, Писаренко, 1978] и др.). В частности, Л.А. Гордон, Э.В. Клопов и другие исследователи отмечали, что, благодаря перенесению в сферу общественного производства ряда бытовых занятий, значительно увеличилась продолжительность свободного времени городских рабочих. Тогда же многие виды досуга (в частности, кино, чтение и театр) перестали быть элитарной формой времяпрепровождения, хотя и не получили достаточного распространения среди населения (см.: [Гордон, Клопов, Оников, 1977]).

Заметным явлением в историографии эпохи перестройки стала многотомная история советского рабочего класса, содержащая богатый фактический материал об изменениях в быту, питании рабочих, обеспечении их семей предметами первой необходимости, жильем и услугами (см., например: [Рабочий класс… 1987]). Однако качественно новым этапом в изучении советской повседневности и уровня жизни населения СССР стал период конца 1980-х – начала 1990-х годов [Гордон, Клопов, 1989; Зубкова, 1993; Казанцев, 1993; Лейбович, 1993; Народное благосостояние… 1988]. Значительный интерес применительно к нашей теме представляет исследование Е.Ю. Зубковой о послевоенном советском обществе [2000]. Широкое использование в книге писем и воспоминаний простых граждан позволило не только реконструировать советскую жизнь с внешней стороны, но и увидеть ее глазами живших в то время людей.

Бесспорно, что в современной российской исторической науке история повседневности возникла на волне очевидного самоисчерпания позитивистских приемов работы с источниками и устаревания прежних объяснительных парадигм – марксистской и структуралистской. Проблемное поле исследований советской повседневности составили следующие основные темы:

• формирование советского ландшафта;

• изменение публичного и частного жилищного пространства горожанина;

• качество жизни советского человека;

• гендерные аспекты советской повседневности;

• советское детство: школа и детская литература, детское кино и театр;

• миграция как фактор повседневности: бегство и высылка, переселение и переезд, покорение Севера и распределение.

Особо можно выделить ряд исследований, внесших существенный методологический и историографический вклад в изучение советской повседневности. Среди них книга Н.Н. Козловой «Советские люди: Сцены из истории», основанная на материалах «Народного архива» и включенная в специфический интеллектуальный контекст [2005]. В отличие от исследователей, которые в 1990-х годах оценивали советское прошлое как нечто «безвозвратно ушедшее» и «больное», Козлова не рассматривала границу между прошлым и настоящим как непроницаемую: «Советское общество – предпосылка того, что происходит здесь и теперь» [Там же. С. 472]. Таким образом, исследуя нормы и ценности советской повседневности, она стремилась выявить и уточнить собственные нормы и ценности, что определило чередование в тексте аналитического нарратива автора и фрагментов автобиографий героев. С точки зрения Козловой, опыт советских людей во многом носил универсальный характер, принципиально не отличался от опыта их современников в других странах, в силу чего особое внимание она уделила мотивациям советского человека, подтверждающим его причастность к общей цивилизации модерна. Социальные взаимодействия она осмысливала через метафору игры и говорила, соответственно, об акторах этой игры, где правила «на ходу изобретаются игроками», которые включаются тем самым в «непреднамеренное социальное изобретение». Козлова подчеркивала, что в любом обществе, включая советское, актор играет по универсальным законам, предполагающим рефлексивное отношение к окружающему, сведение хаоса событий в единство нарратива собственной судьбы, адаптацию к существующим обстоятельствам и способность соотносить себя с разными значимыми группами посредством разделяемого ими символического языка. Главным доказательством принадлежности советской цивилизации к эпохе модерна для Козловой выступает рефлексивное отношение героев книги к своей судьбе, реализуемое ими в самоописаниях. Желание создать «насыщенное» (по терминологии К. Гирца) и непротиворечивое описание советской повседневности побудило автора избегать сюжетов, связанных с трагическими жизненными обстоятельствами, и, наоборот, говорить о терапевтическом эффекте частной жизни и способности ее героев «латать» трагические разрывы с помощью погружения в спасительную повседневность [Лидерман, 2006].

В качестве примера применения социологического подхода к истории повседневности можно привести монографию Н.Б. Лебиной о советском городе 1920—1930-х годов. Концептуальной основой для анализа различных форм повседневной жизни послужила для нее дихотомия «норм и отклонений». Изучаются как традиционные аномалии (пьянство, преступность, проституция и самоубийство), так и аномалии, ставшие нормой при новой власти, и прежде всего коммунальный быт и коммунистическая религия. В работе предложены два весьма характерных постулата: нэп ознаменовался «возрождением привычных бытовых практик», а «великий перелом» – переходом «к аномальным практикам повседневности» [1999. С. 295–297].

Подход, примененный в монографии Лебиной, вызвал возражения А.С. Сенявского, который счел некорректной попытку «свести все многообразие городской жизни к социально ущербным, маргинальным или патологическим проявлениям» [Сенявский, 2001. С. 29]. Хотя избранная автором концептуальная схема довольно жесткая, содержание книги отнюдь не сводится к выявлению социальных аномалий в жизни Ленинграда освещаемого периода. Лебиной удалось показать важный процесс смены обыденных стереотипов и норм поведения и обрисовать разнообразные структуры советской повседневности. В частности, автор отстаивает идею о существовании как прямого нормирования повседневности (путем выделения жилья и одежды), так и косвенного – в сфере досуга и частной жизни. В связи с досугом рассмотрены проблемы продолжительности рабочего дня, связь рабочих с землей и их круг чтения, пролетарская самодеятельность, карточная игра и даже танцы. В понятие частной жизни оказались включены не только «интимность и сексуальность», но и «семья, семейные отношения, рождение детей и их воспитание» [Лебина, 1999. С. 264].

Изучению революционного хаоса посвящена работа В.П. Булдакова, в которой показано, как революционизирующаяся повседневность приобретала откровенно гротескный характер. Здесь и борьба профсоюзов проституток против попыток революционных властей закрыть публичные дома, и чудовищный разрыв между социальными иллюзиями и «беспределом», порожденным элементарными бытовыми обстоятельствами [2006].

Как и их западные коллеги, некоторые российские историки в поисках новых подходов к изучению повседневности обратились к микроанализу (см., например: [Журавлев, 2000; Лебина, 2000]). Другие ученые, оставаясь в целом в рамках макроисторического подхода, фокусируют внимание на каком-то одном явлении повседневной жизни. Например, А.Ю. Давыдов проанализировал феномен мешочничества в годы военного коммунизма, совместил макроисторические сюжеты, и, в первую очередь, продовольственную политику большевистской власти, с зарисовками социального облика мешочников, напоминающими этнографические очерки [2002. С. 107–126]. Действительно, этнологи и социологи накопили большой опыт изучения повседневных практик, который в настоящее время востребован исторической наукой. Так, в работе И.В. Утехина на основе семиотического анализа пространства квартиры, находящихся в ней предметов и мебели, а также бесед с ее жильцами предложена оригинальная реконструкция мировосприятия обитателей коммуналок конца советской эпохи, с их понятиями о социальной справедливости и поведенческими установками [2001]. Аналогично С.А. Чуйкина, анализируя стратегии выживания дворян в довоенном Ленинграде, описывает их в терминах социологии П. Бурдье как «конвертацию ресурсов»: навыки, которыми обладали дворяне (знание иностранных языков, музыкальное образование и т. д.), были востребованы в советскую эпоху и, становясь их профессией, помогали им устраиваться в новой жизни [2000].