Генри Франкфорт - В преддверии философии. Духовные искания древнего человека

Имеется и другое важное различие. Объект, «Оно», с научной точки зрения всегда может быть отнесен к другим объектам и выступать как часть группы или ряда. Наука настаивает именно на таком взгляде на «Оно». Следовательно, наука способна воспринимать объекты и события, как управляемые универсальными законами, делающими их поведение в данных обстоятельствах предсказуемым. Напротив, «Ты» уникально. «Ты» имеет беспрецедентный, беспримерный и непредсказуемый характер личности, присутствия, известного лишь постольку, поскольку оно себя проявляет. Более того, «Ты» не только созерцаемо или понимаемо, но и эмоционально переживаемо в динамическом двустороннем взаимоотношении. По этим причинам справедливо высказывание Краули: «У первобытного человека есть только одна форма мысли, одна часть речи, один способ выражения: личный». Это не означает (как часто думают), что первобытный человек для объяснения природных явлений наделяет неодушевленный мир человеческими характеристиками. Для первобытного человека неодушевленного мира попросту не существует. По этой-то причине он и не «персонифицирует» неодушевленные явления и не наполняет пустой мир духами мертвых, в чем пытается нас убедить «анимизм».

Мир для первобытного человека представляется не пустым или неодушевленным, но изобилующим жизнью. Эта жизнь проявляется в личностях — в человеке, звере и растении, в каждом явлении, с которым человек сталкивается, — в ударе грома, во внезапной тени, в жуткой и незнакомой лесной поляне, в камне, неожиданно ударившем его, когда он споткнулся на охоте. В любой момент он может столкнуться с любым явлением не как с «Оно», а как с «Ты». В этом столкновении «Ты» проявляет свою личность, свои качества, свою волю. «Ты» не может быть созерцаемо с умственной отрешенностью, оно переживаемо как жизнь, встретившаяся с другой жизнью; оно вовлекает все существо человека в двусторонние взаимоотношения. Мысли в не меньшей степени, нежели поступки и чувства, подчинены этому переживанию.

Здесь нас интересует преимущественно мысль. Вероятно, для древних существовали некоторые интеллектуальные проблемы и их интересовали вопросы типа «почему» и «как», «откуда» и «куда». Но несмотря на это, мы не можем ожидать, что найдем в документах древнего Ближнего Востока спекулятивную мысль в знакомой нам, преимущественно интеллектуальной форме, которая предполагает строго логическую операцию даже тогда, когда пытается выйти за ее рамки. Мы видели, что на древнем Ближнем Востоке, как и в современном первобытном обществе, мысль не работает автономно. Человек как целое сталкивается с природой как с живым «Ты», и в выражении полученного при этом переживания человек также участвует целиком: своими эмоциями и творческим воображением в не меньшей степени, чем своими мыслительными способностями. Знание о «Ты» в высшей степени индивидуально. И, действительно, древний человек рассматривает все случаи как индивидуальные события. Описание таких событий и их объяснение могут мыслиться только как действие и по необходимости принимают форму рассказа. Другими словами, древние рассказывали мифы, вместо того чтобы производить анализ событий и делать выводы. Например, мы сказали бы, что определенные атмосферные изменения прекратили засуху и вызвали дождь. Вавилоняне наблюдали те же события, но внутренне переживали их как появление гигантской птицы Имдугуд, явившейся им на помощь. Она покрывала небо черными грозовыми тучами своих крыльев и пожирала Небесного Быка, чье горячее дыхание спалило посевы.

Такой миф древние рассказывали не для развлечения. Но они и не искали — в беспристрастной манере и без скрытых мотивов — рациональных объяснений естественных явлений. Они рассказывали о событиях, от которых зависело само их существование. Они непосредственно переживали столкновение сил, одной — враждебной для урожая, от которого зависела их жизнь, другой — устрашающей, но доброжелательной: гроза спасла их в самый последний момент, победив и полностью уничтожив засуху. Образы к моменту их появления в искусстве и литературе уже стали традиционными, но первоначально они должны были быть увиденными в откровении, которое вызывается переживанием. Они порождены воображением, но не представляют собой чистой фантазии. Важно отличать подлинный миф от легенды, саги, басни и волшебной сказки. Все они могут сохранять элементы мифа. Бывает и так, что причудливое или легкомысленное воображение развивает и трансформирует мифы до такой степени, что они превращаются в обыкновенные сказки. Но истинный миф преподносит свои образы и своих воображаемых действующих лиц не с игривостью фантазии, но с непререкаемой авторитетностью. Он увековечивает открытие «Ты».

Поэтому образы мифа — ни в коем случае не аллегории. Но они также отнюдь не являются тщательно выбранным одеянием, в которое облечена абстрактная мысль. Образность неотделима от мысли. Она представляет собой ту форму, в которой было осознано впечатление.

Таким образом, к мифу необходимо отнестись серьезно, ибо он открывает существенную, хотя и не верифицируемую истину— мы могли бы сказать — метафизическую истину. Но у мифа нет той универсальности и ясности, которая присуща теоретической формулировке. Он конкретен, хотя и претендует на неопровержимость своей правоты. Он требует признания от верующего и не претендует на оправдание перед судом критикующего.

Иррациональный аспект мифа станет особенно ясен, если мы вспомним, что древние не удовлетворялись простым пересказом своих мифов как несущих информацию историй. Они драматизировали мифы, видя в них особую силу, эффективность которой можно было повысить декламацией.

Святое причастие — хорошо известный пример драматизации мифа. Другой пример можно найти в Вавилонии. Каждый раз во время Новогоднего праздника вавилоняне разыгрывали победу, одержанную Мардуком над силами хаоса в первый день Нового года, когда был создан мир. На ежегодном празднике декламировался Эпос о Сотворении мира. Ясно, что вавилоняне рассматривали свою историю о сотворении мира не так, как мы, например, теорию Лапласа — как удовлетворительное с рациональной точки зрения описание того, как возник мир. Древний человек не придумывал ответа, для него ответ открывался в результате его взаимоотношений с природой. Если на вопрос был получен ответ, человек делил этот ответ с «Ты», которое в нем себя обнаружило. Поэтому представлялось разумным, чтобы человек каждый год в решающий поворотный пункт года объявлял о знании, делимом им с природными силами, с тем чтобы очередной раз облечь их могущественной истиной этого знания,

Итак, мы можем резюмировать комплексный характер мифа в следующих словах. Миф есть поэтическая форма, выходящая за рамки поэзии тем, что она провозглашает истину; форма рассуждения, выходящая за рамки рассуждения тем, что она хочет порождать ту истину, которую провозглашает; форма действия, ритуального поведения, которая не находит своего завершения в действии, но должна провозгласить и выработать поэтическую форму истины.

Теперь станет понятно, почему мы сказали вначале этой главы, что поиски спекулятивной мысли на древнем Ближнем Востоке могут привести нас к отрицательным результатам. Отрешенное бесстрастие интеллектуального исследования здесь начисто отсутствует. И все же в рамках мифопоэтической мысли может возникнуть спекуляция. Даже древний человек, запутанный в своих непосредственных ощущениях, осознавал существование некоторых вопросов, выходивших за рамки явлений. Он осознавал вопрос о происхождении и вопросе о телосе — цели и смысле бытия. Он осознавал невидимый порядок справедливости, поддерживаемый обычаями, нравами, установлениями, он связывал этот невидимый порядок с порядком видимым, проявляющим себя в последовательной смене дня и ночи, времен года и лет, который очевидным образом поддерживался солнцем. Более того, древний человек, размышлял об иерархии различных сил, встречаемых им в природе. В «Мемфисском богословском трактате», который будет рассмотрен в гл. 2, египтяне свели многобожие к подлинно монотеистическому представлению и одухотворили идею творения. Тем не менее они говорили языком мифа. Учения, отраженные в такого рода памятниках, могут быть названы «спекулятивными» в знак признания их замысла, если не исполнения.

Предвосхищая наших соавторов, рассмотрим в качестве примера различные возможные ответы на вопрос, как возник мир. Шиллук, современное первобытное племя, во многих отношениях близкое древним египтянам, дают следующий ответ на этот вопрос: «В начале был Ю-ок, Великий Творец, и он создал большую белую корову, которая вышла из Нила и называлась Деунг Адок. Белая корова родила мальчика, которого она вскормила и назвала Кола»1. О рассказе такого рода (а аналогичных ему имеется множество) мы можем сказать, что, по-видимому, тут любая форма, повествующая о возникновении как конкретно воображаемом событии, удовлетворяет спрашивающего. Здесь нет ни тени спекулятивной мысли. Вместо этого имеется непосредственность видения — конкретная, безапелляционная и нелогичная.