Иосиф Левин - Суверенитет

В Соединенных Штатах эти направления получили поддержку со стороны социологического государствоведения (Бэрд, Мерриэм, Когэн), тесно примыкающего к различным буржуазным социологическим и психологическим школам. Явления государства изучаются под углом зрения «групповой психологии», предметом которой становятся и политическая власть, и право, и суверенитет. Точнее: последние понятия вытесняются такими категориями социологии и социальной психологии, как «влияние», «общественное мнение», «давление», «техника власти», «символика власти», «социальная функция», «стабилизатор», «политический контроль» и т. п. Хотя это направление в области американского государствоведения оказалось вынужденным тем самым разоблачить «невидимые» факторы», скрытые пружины государственной политики, ее «манипулятивные аспекты» (Когэн), т. е. партийный механизм: боссизм, патронаж, лобби и другие характерные черты американской псевдодемократии, но при этом затушевывалось значение прямого государственного принуждения в жизни современного политического общества. Так, для Когэна суверенитет должен свестись к «направлению и руководству, к сбалансированию интересов и сохранению равновесия между индивидами и группами индивидов». Государство из орудия диктатуры класса превращается в некоего общественного беспристрастного арбитра в спорах между классами. Действительная картина отношений в империалистическом государстве, характеризующаяся ростом мощи бюрократии и милитаристских кругов, срастанием государственного аппарата с капиталистическими монополиями, совершенно искажается. Сам Когэн вынужден признать, что «во время войны миллионам граждан было дано усвоить фундаментальную природу тех конечных прав, которыми государство располагает как в отношении их, так и в отношении их имущества. Им дано было узнать, насколько их права зависят от молчаливого или выраженного согласия суверенного государства. Политическая наука будущего отразит эту оценку»[51]. Так сама действительность опровергла абстрактные построения социального плюрализма, так же как и юридического монизма и других буржуазных теорий, отрицающих суверенитет, и доказала непререкаемую реальность суверенитета государства.

Мы видели, что в буржуазной науке период утверждения принципа суверенитета закономерно сменился периодом отрицания. Однако и тогда, когда буржуазная наука права утверждала принцип суверенитета, она не была в состоянии удовлетворительно разрешить связанные с этой проблемой (как и с любой научной проблемой) трудности. Это и облегчило работу критиков суверенитета, указывавших на якобы органически присущие суверенитету внутренние противоречия, антиномии, апории. При этом, главным образом, речь идет о таких вопросах, как: 1) соотношение суверенитета и права, т. е. вопрос о возможности правового регулирования верховной власти; 2) соотношение суверенитета и международного права, т. е. вопрос о совместимости суверенитета государства с его подчинением нормам международного права.

Эти трудности ставили и ставят в тупик буржуазную науку, отрывающую юридическую форму суверенитета от ее классового содержания, рассматривающую суверенитет абстрактно и статически, игнорируя динамику его развития.

Неспособность буржуазной науки разрешить эти проблемы обусловлена не только порочностью применяемого ею формально-юридического метода, но и тем, что в буржуазном обществе юридическая форма призвана не столько выражать, сколько маскировать, прикрывать фактическое положение вещей, содержание тех или иных общественных отношений. Устранение этих трудностей вполне доступно для советской юридической науки, которая, пользуясь методом материалистической диалектики, на основе марксистско-ленинского учения о праве и государстве, не только вскрывает несостоятельность буржуазных теорий, но и противопоставляет им положительную научную теорию суверенитета, систематически и последовательно разрешающую основные юридические и иные проблемы, связанные с принципом суверенитета.

Одним из способов теоретической подготовки отрицания принципа суверенитета является его крайняя юридизация, связанная с крайней юридизацией самого государства. Весьма характерным в этом отношении является учение Кокошкина, Краббе и Кельзена о суверенитете права как верховенстве безличных и абстрактных правовых норм. Как уже отмечалось, Краббе считает носителем суверенитета самое право. Правда, Краббе еще не распространяет принцип суверенитета права на все типы и формы государства. По Краббе, о суверенитете права можно говорить лишь в применении к современному «правовому государству» (т. е. буржуазному государству), где власть формально действует на правовых основаниях. Но Кельзен идет дальше, доводя юридизацию государства и формализацию суверенитета до своего логического конца в буквальном смысле, т. е. до пункта, в котором уже кончается всякая логика. По Кельзену, государство тождественно с правом, государство есть правопорядок. Это относится, по утверждению Кельзена, к любому государству, даже к деспотическому. Ибо, рассуждает Кельзен, и веления деспота имеют своей предпосылкой «основную норму» («Grundnorm»), гласящую: «Веления деспота должны быть выполняемы». Следовательно, и любая деспотия зиждется на «правовом» начале. «Основная норма», или конституция, в юридико-логическом смысле является необходимой, по Кельзену, предпосылкой любого государства.

Можно смело сказать, что в учении Кельзена, доводящем юридизацию государства и суверенитета до конца, с особой силой выявляются внутренние противоречия, притом как раз логические противоречия, присущие буржуазным формалистическим теориям, со всей отчетливостью выступают неизбежные для формально-юридического мышления парадоксы суверенитета.

Эти «парадоксы суверенитета», рассматриваемые с формальнологической точки зрения, заключаются в следующем: суверенитет в государстве основан на положительном праве, ибо лишь власть, действующую «по праву», можно считать суверенной; но действие самого положительного права уже предполагает суверенитет, исходит из суверенитета как из своей предпосылки, ибо лишь нормы, опирающиеся на суверенную власть, исходящие от такой власти, можно считать правом. Закрепленную в конституции высшую власть в государстве можно считать суверенной лишь в том случае, если считать, что сама конституция установлена именно суверенной властью. Получается как будто безвыходный порочный круг: власть опирается на основной закон, но сам основной закон опирается на власть. И недаром так часто начинает мелькать в буржуазной науке образ Мюнхгаузена, вытаскивающего себя из болота за собственные волосы, к этому образу прибегают и Радбрух, и Кельзен.

Напуганные этими трудностями, связанными с проблемой соотношения суверенитета и права, некоторые новейшие буржуазные авторы приходят к отрицанию правового характера суверенитета. Так, например, Фишер-Уильямс, подходя к проблеме суверенитета с точки зрения международного права, утверждает, что «суверенитет как юридический принцип не имеет никакого положительного значения для международного права. Это ограничивающий фактор. Что есть суверенитет, то не есть право; что есть право, то не есть суверенитет»[52].

Это положение можно было бы, естественно, распространить и на государственное право. Суверенитет начинается там, где кончается право, т. е. там, где кончается правовое регулирование власти, как в международно-правовом, так и в государственно-правовом смысле. Таким образом, суверенитет переносится во внеправовую сферу. Такая теория приходит, хотя и с другого конца, к тем же выводам, к которым ведет и старая немецкая доктрина, признававшая самое право лишь самоограничением суверенитета. В конце концов, с какой стороны ни подойти, суверенитет оказывается внеправовой властью, связь между суверенитетом и правовым регулированием власти разрывается, суверенитет становится равнозначным произволу. Но такая конструкция суверенитета не объясняет реальности современной государственной и международной жизни, в которой суверенитет и право теснейшим и неразрывным образом связаны друг с другом, в которой суверенитет выступает, как правило, именно в правовой форме, а право – как проявление суверенитета государства (национальное право) и как регулирование отношений между суверенными государствами (международное право).

Кельзен вытаскивает своего Мюнхгаузена из болота с помощью «основной нормы». Кельзеновская «Grundnorm», это – прямой результат влияния марбургской неокантианской школы на буржуазную науку права. Герман Когэн в своем «обосновании» идеализма пытается устранить всякую материальную данность с помощью суждения первоначала («Urteil des Ursprungs») как первой гипотезы, являющейся началом порождения («Erzeugung») предмета познания[53]. Такую же роль играет и понятие «основной нормы» в философии права Кельзена. Эта норма – принцип идеализма в праве. Она – норма первоначала: гипотеза, порождающая все право и лежащая в основе всего правопорядка. Ее задача – устранить всякую естественную или социально-политическую данность, т. е. самую действительность, из области правового познания. Она якобы создает возможность найти основание порождения права в нем самом.