Виктор Шнирельман - Арийский миф в современном мире

В отечественной науке арийский миф практически никогда не анализировался (если не считать немногочисленных заказных работ 1930 – 1940-х гг., направленных против расизма в целом), не говоря уже о его современных разновидностях и арийской идентичности. Что касается зарубежной науки, то до сих пор специалисты изучали в основном процесс формирования арийского мифа в его западном ареале и, как правило, ограничивались эпохой XIX в. Некоторые авторы исследовали арийский миф в нацистской Германии. Появились работы об арийском мифе в Индии. Однако эволюция арийского мифа в России и особенно его возрождение в постсоветском пространстве остаются почти полностью неизученными2. Такая проблема поставлена в данном исследовании практически впервые. Также впервые исследуется вариативность арийского мифа на постсоветском пространстве. Арийский миф изучается как, во-первых, псевдоисторический нарратив, во-вторых, основа новых идентичностей, в-третьих, праворадикальная идеология, в-четвертых, основа для ксенофобии и расизма, в-пятых, важный атрибут новых религиозных (неоязыческих и эзотерических) обрядов и культов, в-шестых, мифопоэтический сюжет, вдохновляющий ряд литераторов, поэтов, художников и музыкантов.

В настоящем исследовании проводится комплексный междисциплинарный анализ, сочетающий диахронный и синхронный подходы. Используются подходы, разработанные для анализа социальной памяти и формирования национальной идентичности. Арийский миф рассматривается как дискурс, включающий как представления о предках, так и проект будущего переустройства общества. Анализируется его бытование в нескольких социальных сферах – в науке, в интеллектуальных кругах (литература, журналистика), в политике и в религиозной жизни. При этом показывается их взаимосвязь и перелив идей из одной сферы в другую. В работе применяются исторический подход (анализ возникновения и динамики арийского мифа), сравнительные исследования (анализ специфики арийского мифа в разных этнокультурных средах), дискурсивный анализ «арийских представлений», методы культурной антропологии (включенное наблюдение, анализ культурной символики и культурных практик), а также качественный анализ прессы, художественной литературы, общеобразовательных материалов и ряда научных публикаций.

При анализе разнообразной художественной литературы акцент делается не на высоких образцах интеллектуальной мысли, а на популярных произведениях, предназначенных для массового читателя. Ведь именно такие произведения, как это признано рядом специалистов, с одной стороны, отражают, а с другой – формируют общественное мнение (Пайпс 2008: 75; Биберштайн 2010: 23).

Работа состоит из нескольких частей. Во-первых, с опорой на западную историографию анализируется история формирования и развития арийского мифа на Западе в течение XIX – первой половины XX в. Во-вторых, проводится исследование арийского мифа в России. Это включает его историю начиная с XIX в., его современное бытование как в интеллектуальном дискурсе (СМИ, художественная литература, программы и заявления радикальных политических движений), так и в практике политических радикалов и, наконец, его этнополитическую вариативность на местах, где он используется для выковывания новых идентичностей. Анализируется ксенофобское содержание арийского мифа. В-третьих, определенное внимание уделяется роли арийского мифа в контексте неоязыческих и эзотерических учений в России и на Украине. В-четвертых, рассматривается формирование новых национальных идентичностей в постсоветских государствах Центральной Азии, где образ предков также включает апелляцию к «арийской древности». В-пятых, анализируются особенности формирования и бытования арийского мифа в Индии начиная со второй половины XIX в.

База современной науки закладывалась в XVIII в., когда справедливые сомнения в надежности библейской традиции, с одной стороны, порождали поиски в самых разных направлениях и вели к становлению научных дисциплин, но, с другой, способствовали появлению самых нелепых теорий, одно время имевших широкий спрос у любознательной европейской публики. Именно в 1777–1778 гг. французский астроном аббат Жан-Сильвен Байи поделился с Вольтером своими фантазиями о существовании древнейшей цивилизации в Сибири, куда ее создатели пришли якобы из Арктики (Байи 2003). Но еще большей популярностью пользовалось представление о происхождении высокой культуры из Индии, о чем наперебой тогда сообщали философы, натуралисты и писатели. В этом контексте Библия виделась вторичным источником, отраженным светом, доносившим в искаженном виде обрывки древней мудрости, исходившей когда-то из Индии. В конце XVIII в. это поветрие, позволявшее успешно отвергать поднадоевший иудеохристианский миф, не оставило равнодушными даже таких титанов мысли, как Кант и его ученик Гердер.

Отчасти речь шла о формировании новых основ европейской идентичности: христианская идентичность отступала, сменяясь национальной, а затем – расовой. Отчасти же можно говорить о сопротивлении эмансипации евреев, которой настоятельно требовала наступавшая эпоха. В этом плане и надо понимать причины нападок на иудаизм, которыми полна европейская литература рубежа XVIII–XIX вв. и первой половины XIX в. В писаниях ряда европейских интеллектуалов это выражалось в решительном отказе от поиска своих корней на Ближнем Востоке. Однако это вовсе не подрывало их убеждения в том, что истоки генеалогии лежали в таинственных экзотических странах Азии, где с упоением искали то «благородного дикаря», то «мудрого философа». Там же усматривали и источник «первобытного монотеизма», впоследствии пережившего упадок, искаженного и давшего начало политеистическим религиям. Так европейская мысль и открыла для себя «арийского человека» (Поляков 1996: 198–203).

Одним из первых философов, кто был очарован Индией и видел в ней источник человеческой мудрости, был Вольтер. Он полагал, что именно там возникла древнейшая (ведическая) религия и именно туда за выучкой ездили египетские жрецы и китайские мудрецы. Основываясь на рассказах иезуитов, он даже верил в то, что в Древней Индии существовала монотеистическая традиция, предшествовавшая христианству и насчитывавшая не менее 5 тыс. лет3. А так как в Библии об Индии ничего не говорилось, это помогало вольнодумцу Вольтеру поставить под сомнение христианскую истину и всячески поносить иудеев за их «предрассудки» и «иррационализм». Это также позволяло ему заявить, что европейцы ничем не обязаны древним израильтянам, которые, по его убеждению, многие из своих священных знаний просто украли у арийцев, библейских Гога и Магога. Кроме того, сопоставление «исконных ведических источников» с современной ему Индией привело Вольтера к идее о деградации, которую якобы испытали арийцы в Индии (Figueira 2002: 10–18). Лишь позднее было установлено, что, на свою беду, Вольтер излишне доверился поддельному тексту, созданному в своих целях иезуитами (Trautmann 1997: 72).

И. – Г. Гердер тоже не избежал индийского соблазна. Но он шел еще дальше и делал примыкающие к Северной Индии высокие горы прародиной всего человечества. Хотя он никогда не бывал в Индии, он наделял индийцев всеми возможными добродетелями, видя в них идеал «благородного дикаря». Однако, восхищаясь Индией, он ценил ее поэзию больше, чем ведическую литературу. Ведь в поэзии он усматривал подлинную «душу народа». Зато он с пессимизмом смотрел на перспективу открытия исконных религиозных текстов, полагая, что дошедшие до нас были сильно модифицированы и искажены в ходе истории. Подобно Вольтеру, он был убежден в деградации пришельцев, попавших в Индии под влияние местных племен с их примитивным тотемизмом (Гердер 1977: 305–310. Об этом см.: Figueira 2002: 19–22).

В Германии все это дополнялось национальным романтизмом, в контексте которого, по словам итальянского фольклориста Дж. Коккьяры, сперва «благородный дикарь уступил место добродетельному народу», а к середине XIX в. такой народ превратился в «арийцев» и «наших предков» (Коккьяра 1960: 199, 298). Этот скрупулезный историк фольклора отмечал, что «для романтиков прошлое – вершина горы, с которой они озирают мир; гора эта – их собственное прошлое (их народа), к нему они обращаются как к идеальному убежищу на все случаи жизни» (Коккьяра 1960: 204). Вместе с тем это убежище не решало всех проблем, и романтизм наделял немецкого человека амбивалентной судьбой. С одной стороны, на нем лежала общечеловеческая миссия, возвышающая его над всеми окружающими; но, с другой, ему якобы грозила опасность быть распятым своими соседями и, прежде всего, евреями. Такого мнения придерживался, например, известный немецкий философ И. Г. Фихте (Rose 1992: 10).