Кирилл Кобрин - Книжный шкаф Кирилла Кобрина

Потому так скучна эта красиво изданная книга. Она похожа на вышедшие недавно фешенебельно оформленные компакт-диски английских панк-групп баснословной эпохи расцвета панка. «Анархия в Соединенном Королевстве» звучит сейчас столь же элегически, как и следующее рассуждение Ильи Кабакова: «… сталинская цивилизация должна быть описана с точки зрения другой цивилизации, что и делают Булатов или Комар и Меламид. Надо было описать этот рай, когда пламя его уже не могло обжечь описывающего, но еще светилось». Кому нужны вчерашние газеты? Кого сейчас интересует «сталинская цивилизация»? Кого интересуют перспективы анархии в Соединенном Королевстве?

Иосиф и его братья. М.: Остожье, 1999. 192 с.

Давно я не видел столь странной книги. Начнем хотя бы с названия. Нет-нет, речь не идет о переиздании пухлого сочинения Томаса Манна. В книге всего 192 страницы крупным шрифтом. Впрочем, Томас Манн имеет к ней отношение. В аннотации читаем буквально следующее: «У человечества не так много преданий, которые должны знать все. Читателям предлагается краткий пересказ романа Томаса Манна „Иосиф и его братья“. Слегка адаптированная, позаимствовавшая из романа самое увлекательное, эта история столь же доступна, сколь и необходима каждому». Пересказчик – Александр Эбаноидзе.

Существует несколько способов переписать, пересочинить произведение искусства. Первый изобрел небезызвестный Пьер Менар. Второй придумал Андрей Левкин, предложивший в своем легендарном «Роднике» заняться кратчайшим пересказом шедевров русской литературы. «Война и мир» ужималась в полстраницы. Третий способ – римейки – открыл Голливуд, а четвертый – ремиксы – поп-музыка. Первые два есть не что иное, как материализация таких базовых для культуры двадцатого столетия метафор, как «чтение» и «аннотированный каталог». Третий и четвертый – порождения «массовой культуры» – призваны «облегчить», «осовременить» переделываемую вещь. Рецензируемая книга имеет прямое отношение к этим практикам.

Никто никогда не сможет объяснить мне, зачем нужно было г-ну Эбаноидзе превращать не самый удачный роман Т. Манна в окончательно бесцветный развернутый конспект ветхозаветной истории. Каков социокультурный адресат этого сочинения? Бивис и Батхед не прочтут – для них оно слишком сложно (эти парни вообще книг не читают), религиозным неофитам полезнее было бы ознакомиться с первоисточником. Может быть издательство «Остожье» хотело осчастливить читателя новыми «Легендами и мифами Древней Греции»? Не тот материал.

Шестиклассник этой книгой не зачитается.

Берберова Н. Александр Блок и его время: Биография / Пер. с франц. А. Курт, А. Райской. М.: Иад-во Независимая Газета, 1999. 256 с.

Трудно выразить, насколько я расстроился, прочитав эту книгу. Великолепный мемуарист, крепкий беллетрист (примерно, сороковая ракетка русской прозы столетия) сочинила в 1947 году невообразимую пошлость, да еще и о кумире своей юности. Порочен, прежде всего, сам тон биографии – местами умильный, местами сентиментальный, местами риторический. Конечно, на него наложил отпечаток язык, на котором сочинена эта книга. Есть во французской литературной традиции нечто подобное: «Раннее развитие и красота мальчика (Ал. Блока. – К. К.) восхищали почтенных профессоров. Менделеев познакомил его со своей дочкой, годом моложе его. На набережных прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться прелестными детьми, гулявшими под присмотром нянь». Как тут не вспомнить хармсовские анекдоты? Можно даже сочинить нечто в этом духе: «Александр Блок в детстве очень любил прогуливаться по петербургским набережным с одной девочкой. Девочку звали Люба, и она была моложе его на год. Прохожие даже оборачивались, чтобы полюбоваться прелестными детьми». А вот еще одна стилистическая нелепость: «Здесь Блок учился ходить, говорить, читать, любить животных» (это о Шахматове). Без комментариев.

Впрочем, странным образом, эта книга может оказаться востребованной именно сейчас и именно в нашей стране. Современный русский читатель, в подавляющем своем большинстве, знает о Блоке примерно столько же, сколько знал французский читатель 1947 года. Ему надо подробно объяснять (с хрестоматийными цитатами из «Подростка»), что такое питерская мифология, символизм, кто такие Ремизов и Гумилев. Тогда, может быть, стоило издать книгу поплоше и большим тиражом?

И последнее. В книге Нины Берберовой приводится стишок пятилетнего Саши Блока. Стишок этот, если вдуматься, определил всю последующую жизнь великого и несчастного поэта:

Перле А. Мой друг Генри Миллер. СПб.: Лимбус Пресс, 1999. 352 С.

Эта жизнерадостная, излучающая невероятную энергию книга «достраивает» русскую миллериану, затеянную питерским издательством «Лимбус Пресс». Достойное завершение примерно десятилетнего официального обитания Генри Миллера в отечественной словесности. Был период, когда этому неутомимому узкоглазому очкарику вздумали у нас подражать; в жизни получалось довольно слабо, в литературе еще слабее. И дело даже не в разном калибре литературного (и жизненного) дарования. Дело в том, что все эти монстры, «священные чудовища» эпохи модернизма – Миллер, Кафка, Бунюэль, Стравинский, Пикассо – настолько «штучны», настолько отличны как от простых современников, так и от непростых потомков своим, если угодно, физиологическим составом, силой энергетического заряда, ментальной конструкцией, этической стереоскопичностью, что любые попытки подражательства, пусть даже частные, пустяковые, вроде сексуальных приключений или способов курения трубки, совершенно бесполезны. Собственно, книга Альфреда Перле, парижского компаньона, собутыльника и «подельника» (не в уголовном смысле) Генри Миллера, именно об этом.

Осколок незабвенной, роскошной и тоже уже недостижимой Австро-Венгерской империи, легкомысленный журналист, маргинальный (что не значит «плохой») прозаик, Альфред Перле изображает своего друга Генри эдаким «американским дикарем», «простодушным», варваром, дорвавшимся до высокой европейской цивилизации, добродушно набивающим рот самыми лакомыми ее кусочками. Воплощение здоровья (любого: от физического до эстетического) в больной послевоенной (и предвоенной, если речь о Второй мировой) Европе – вот каков автор «Тропика Рака» в книге его австро-венгерского друга.

Позволю себе обратить внимание еще на два малозаметных, но любопытных обстоятельства. Первое. Описывая взаимоотношения Миллера с не менее чудовищной Анаис Нин (которая была жива в годы написания книги), Перле осторожно раздваивает ее на доброго друга и помощника Генри «Анаис Нин» и его же любовницу Лиану де Шампсор. Кажется, нечто похожее проделал в своих воспоминаниях Андрей Белый с Любовью Дмитревной Менделеевой. Странное и многозначительное совпадение. Второе обстоятельство. У меня есть небольшая претензия к (в целом хорошему) переводу книги. На странице 68 читаем: «… что, однако, не мешало ему регулярно обзаводиться триппачком». Я бы написал «триппаком». В уменьшительном суффиксе есть нечто благодушно-укоризненное, так и тянет вставить дурацкое: «Э-э, батенька! Да у вас триппачок!». Модернисты героической эпохи выражались иначе.

Дозморов О. Пробел. [Б. м., б. г.]. 32 с.

Эта неподражаемо плохо изданная книга, не имеющая никаких опознавательных знаков, тем не менее, достойна внимания читателя, буде он ее, сиротку без роду и издательства, где-нибудь обнаружит. На Урале не так уж много поэтов младше тридцати пяти лет, не испытавших влияния стихов Виталия Кальпиди. Екатеринбуржец Олег Дозморов – из их числа.

Его тихие, раздумчивые стихи, быть может, еще не совсем свободные от юношеских «размышлительно-рассуждательных» версификаций, но независимые не только от влияния мэтра новой уральской поэзии, но и от непременной для нынешних молодых провинциалов конвейерной иронии кибиризма, носят на себе отпечаток настоящего таланта. Дозморов простодушен, но это – «высокое простодушие», оно укоренено в русской поэтической традиции, имеет державинское, батюшковское происхождение. Отчасти мандельштамовское. В стихотворении «Я слов боюсь, что я хотел сказать…» Дозморов вступает в полемику с хрестоматийной «Ласточкой»; мандельштамовское «слово», «слепая ласточка» не прозревает, возвращается в «чертог теней», будучи не сказано, будучи «забыто», – екатеринбургский поэт свое слово произнести боится: «Я слов боюсь, что я хотел сказать», но произносит-таки его: «…но словом говорю о том, что слов боится». В конце концов, стихотворение Мандельштама – о душе («А на губах, как черный лед, горит / Стигийского воспоминанье звона»), а стихотворение Дозморова – о Культуре, стремящейся стать Природой: «…но шелест пожелтевшей старой книги / напомнит нам деревьев вечный шум». Вполне акмеистическое высказывание.