Монахиня Ксения (Соломина-Минихен) - О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Вчитываясь в лучшие произведения «литературы христианской», Достоевский обобщал, усваивал, переосмысливал художественный опыт Сервантеса, Гюго, Диккенса. Постоянно размышляя над образами Дон-Кихота, Жана Вальжана и Пиквика, писатель обращается мыслью и непосредственно к самому истоку христианской литературы – к Новому Завету и к Личности, вдохновившей его создание. Достоевский признается своей любимой племяннице С. А. Ивановой, что Христос для него – единственное «на свете» «положительно прекрасное лицо». При этом автор создающегося романа особенно выделяет Евангелие от Иоанна, которое, по его словам, с наибольшей глубиной воссоздает «безмерно, бесконечно прекрасное лицо» Христа и «всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного» (282, 251).

Необходимо сразу же принять во внимание, что хотя с первых страниц романа князь – глубокий христианин и в нем уже есть некоторое «христоподобие», лишь позднее, в начале апреля – насколько можно судить по дошедшей до нас части черновых материалов, – Достоевский придет к сознательному решению об уподоблении своего героя Христу. Мысль эта возникла у него в непосредственной связи именно с Евангелием от Иоанна. 10 апреля 1868 года писатель, очевидно, погруженный в раздумья о развитии своего замысла, заполняет одну из страниц записной книжки пробами пера. Важнейшие из них: «Смиренный игумен Зосима, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст»[32]. Эта цепь однородных, по существу, ассоциаций (имена русского святого и греческих отцов церкви написаны каллиграфически) завершается столь же тщательно выписанной пробой пера: «Евангелие Иоанна Богослова». Сразу после нее, уже вне всякой каллиграфии, нервным, размашистым почерком писатель фиксирует сложившуюся у него мысль: «Князь Христос». Перечитывая записи, сделанные накануне, он сходным почерком еще раз повторяет те же слова на полях одной из соседних страниц. Затем, между 10 и 13 апреля, размышляя над тем, какое «поле действия» избрать для главного героя, Достоевский отмечает еще раз: «Кн<язь> Христос» – и, утвердившись в этой мысли, переходит к уточнению отдельных моментов фабулы (9; 246, 249, 253).

Христоподобие присуще в той или иной мере всем истинным христианам. Принимающий крещение «облекается во Христа». В одной из своих замечательных книг

К. С. Льюис, бывший членом Англиканской Церкви, писал, что только в этом облечении и состоит все христианство – для каждого человека[33]. Многие черты христоподобия Мышкина раскрываются уже в новелле о Мари. Ей принадлежит важная и еще до конца не осознанная исследователями роль в творческой истории романа. При работе над новеллой огромное значение имели для Достоевского как синоптические Евангелия, так и во многом отличающееся от них Иоанново.

К новелле не сохранилось черновиков, и в самом романе автор только однажды совсем ненадолго возвращает внимание читателей к этому эпизоду. Он, однако, достоин серьезного рассмотрения. Как мы вскоре убедимся, Достоевский почти на всем протяжении работы то и дело возвращался мысленно к истории Мари. Я постараюсь показать, почему эти «возвращения» отразились в произведении менее значительно, чем того долго хотелось автору.

Эпизод начинается и вполне заканчивается в пределах небольшой главы. Это монолог князя, обращенный к Епанчиным. Тема его определяется в предыдущей главе: Мышкин соглашается рассказать о том, как он «был счастлив». Это монолог-воспоминание, мотивировкой которого служит настойчивая просьба Аделаиды. Девушке кажется, что счастье князя объяснялось его влюбленностью в кого-то. После ответа: «Я не был влюблен, я был счастлив иначе», – следует нетерпеливый вопрос: «Как же, чем же?» (8, 57). И начинается рассказ о трагической истории двадцатилетней деревенской девушки, в жизнь которой, как и в жизнь самого Мышкина, принесли утешение, внутреннее исцеление и радость дети.

Завязка новеллы знакома читателю по множеству сентиментально-романтических произведений, начиная с «Бедной Лизы» Карамзина, на котором «возрос» Достоевский, – если говорить лишь о русской литературе[34].

Девушку соблазнил и увез проезжий французский комми, «а через неделю на дороге бросил одну и тихонько уехал». О прошлом Мари сообщается немногое: у нее давно уже начиналась чахотка, но, «слабая и худенькая», она постоянно занималась поденной работой, живя со старухой-матерью, тоже тяжело больною (8, 58). И эти факты, и то, с каким глубоким смирением молодая женщина переносит не только смертельную болезнь, но, одновременно, все другие горькие испытания, выпавшие ей на долю, резко противопоставляет ее образ образу Ипполита Терентьева. Эпизод же «падения» Мари, а затем необычайно острое переживание ею своей вины, своего греха, и то, что Мышкин и дети воскрешают ее душу, безусловно, приводит к мысли об общности ее судьбы с судьбою Настасьи Филипповны.

Достоевский вводит в новеллу мотивы притчи о блудном сыне[35]. При этом он заметно усиливает акцент на страданиях блудной дочери и завершает развитие этих мотивов не вполне «по первоисточнику»: мать не прощает Мари, как в притче Отец прощает сына, но в конце истории она «принимает прощение» от детей (8, 62).

Прежде всего описывается подробно и «картинно» возвращение блудной дочери и все тяготы, вынесенные ею в пути: «Она пришла домой, побираясь, вся испачканная, вся в лохмотьях, с ободранными башмаками; шла она пешком всю неделю, ночевала в поле и очень простудилась; ноги были в ранах, руки опухли и растрескались» (8; 58–59). Страдания блудного сына до возвращения под отчий кров начинаются для «больной и истерзанной» женщины после возвращения. Развивая с необычайной выразительностью тему всеобщего осуждения и отвержения, писатель – одновременно – вводит многократные упоминания о переносимом Мари длительном голоде, жестокость которого постепенно возрастает. Даже и возможность пасти стада для нее не сразу становится доступной: «…Мари совсем уже перестали кормить; а в деревне все ее гнали и никто даже ей работы не хотел дать, как прежде. <…> Она попросилась к пастуху, чтобы пустил ее коров стеречь, но пастух прогнал. Тогда она сама, без позволения, стала со стадом уходить на целый день из дому. Так как она очень много пользы приносила пастуху и он заметил это, то уж и не прогонял ее и иногда даже ей остатки от своего обеда давал, сыру и хлеба. Он это за великую милость с своей стороны почитал» (8, 59). Сравните с евангельской притчей: «Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. И пошел, пристал к одному из жителей страны той; а тот послал его на поля свои пасти свиней. И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи; но никто не давал ему»[36].

Достоевский обогащает повествование и некоторыми другими штрихами, говорящими о смирении героини. Именно подлинное смирение открывает для нее возможность «восстановления и воскресения», пользуясь выражением из черновиков к «Идиоту» (9, 264). Князь рассказывает, что, в покаянии, Мари все переносит молча: и насмешки мужчин, и «гонение» целой ватаги школьников, не только дразнивших ее, но и кидавших в нее грязью. Уже начавшая кашлять кровью, она постоянно ухаживает за старухой-матерью, не отвечавшей на услуги дочери ни единым ласковым словом: «Мать, первая, приняла ее со злобой и с презреньем: “Ты меня теперь обесчестила”. Она первая ее и выдала на позор…» И в отдельной фразе отмечается, что Мари каждый день обмывала теплой водой больные ноги матери (8, 59). Это упоминание воскрешает в памяти читателя слова Христа, сказанные апостолам по умовении их ног на Тайной Вечере: «Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам. <…> Блаженны вы, когда исполняете»[37]. Эту заповедь смиренной любви, любви «до конца», как говорит евангелист в первом стихе той же главы, и исполняет Мари.

В тексте Евангелия от Иоанна 14-й стих XIII главы отчеркнут и отмечен Достоевским знаком NB: «Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу»[38]. Художественный такт Достоевского сказывается в том, что здесь, как и в других подобных случаях, он чаще всего дает вводимым в роман евангельским ситуациям обыденную «житейскую» мотивировку, несколько «затемняющую» первоисточник: в данном случае поведение Мари объясняется болезнью матери. Используя сентиментально-назидательный сюжет, Достоевский его интенсивно евангелизирует. Мари наделена чертами подлинной христианки, и образ ее овеян необычайной тихостью. Так, вся портретная характеристика сведена к единственному замечанию Мышкина: «Она, впрочем, и прежде была собой не хороша; глаза только были тихие, добрые, невинные» (8, 59). Кротость, почти бессловесность героини контрастно оттеняется бушеванием страстей вокруг нее, и этот контраст усиливает выразительность рассказа. Прежде чем, благодаря князю, за Мари «вступаются дети» и в отношении к ней наступает перелом, насыщенность ее истории драматическими подробностями достигает «высшего градуса». Пастор всенародно позорит женщину в церкви, объявляя ее причиной смерти матери, затем становится известным, что Мышкин, движимый состраданием, поцеловал Мари, и вся деревня вновь на нее обрушивается. Князь рассказывает: «Я слыхал даже, что ее хотели присудить к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся. Один раз я даже бросился с ними драться» (8, 60).