Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени - Рубен Александрович Будагов

по свидетельству специалистов, исходные положения Ньютона были неточными в свете современных данных обеих этих наук[26]. Из этого, разумеется, не следует, что точность не нужна науке. Следует подчеркнуть другое: историческую подвижность самого понятия точности в любой науке, в том числе, казалось бы, и в самой точной. В этом же плане приобретают глубокий смысл и слова крупнейшего физика нашего столетия А. Эйнштейна:

Формулы Ньютона теперь уже устарели, его же «мысли и идеи» продолжают оставаться великими.

Существует широко распространенное, хотя и не всегда прямо высказанное мнение, согласно которому «точные науки» целиком опираются на разум, а гуманитарные науки – преимущественно на чувства и интуицию. Ничего не может быть наивнее и несостоятельнее подобного заключения.

Он же членит процесс открытия в математике на четыре стадии: подготовка, инкубация, озарение и завершение. Особенно знаменателен «процесс озарения» в такой «точной науке», как математика. Адамар справедливо подчеркивает, что без него невозможно никакое математическое открытие. Об этом же писал еще в начале нашего столетия великий математик Анри Пуанкаре:

Здесь нельзя не вспомнить глубокого суждения В.И. Ленина о большой роли фантазии в любой науке[30]. Ни озарение, ни фантазия не только не противопоказаны «точным наукам», но и органически им свойственны. Разумеется, если речь идет не о ремесленниках «от науки», а о подлинных ученых.

Даже в самих недрах «точных наук» понятие точности может приобретать весьма различный характер в зависимости от особенностей той или иной конкретной науки, традиционно относящейся к сфере «точных наук». По воспоминаниям акад. А.С. Орлова, наш крупнейший кораблестроитель акад. А.Н. Крылов любил подчеркивать:

Инженер должен осмыслить и упорядочить материал своей науки, математику же подобный материал сам по себе может быть совсем не интересен. Математик чаще всего стремится к решению таких задач, которые в состоянии оказаться «выше» конкретного материала отдельных наук, прежде всего привлекающего инженера. «Дважды два четыре» – это не только четыре «вообще», но и четыре конкретные единицы, материальное содержание которых вовсе не безразлично для инженера или биолога, для химика или авиастроителя.

Вот и оказывается, что понятие точности всякий раз определяется спецификой той или иной науки, той или иной группой наук. В науках о природе, в частности, понятие точности чаще всего оказывается совсем иным, чем в физико-математических науках, не говоря уже о том, что в свою очередь физик часто иначе интерпретирует точность, чем математик.

Один из крупнейших физиков нашего времени имел все основания подчеркнуть:

Прямо к этому суждению примыкает уже упомянутое замечание другого виднейшего физика Норберта Винера, одного из основателей кибернетики. Развивая мысль о преимуществах человека над любой, даже самой совершенной машиной, ученый говорит о способности человека «оперировать с нечетко очерченными понятиями»[33]. Именно в силу этой исключительно важной способности человека ему обычно не нужна статичная точность. В процессе совершенствования каждой науки и уточняется понятие точности, само находящееся в постоянном движении.

Так складывалось понятие точности в физико-математических науках и в науках о природе.

А как же обстоит дело с гуманитарными областями человеческого знания? В последующих строках я попытаюсь проанализировать это понятие в филологии (в языкознании и в литературоведении), отдавая себе отчет о не меньшей важности изучаемого явления во всех других гуманитарных науках. Но и при этом ограничении остается очень широкая тема, лишь контуры которой могут быть здесь намечены.

У некоторых филологов уже давно сложилось ошибочное убеждение, что точными методами исследуются только формы, а не содержание, не смысловое «наполнение» этих форм. В лингвистике – формальные конструкции языка, в литературоведении – формальные структуры художественных произведений. Эта концепция, известная уже в прошлом столетии, получила у нас широкое распространение в двадцатые годы, в особенности среди членов «общества по изучению поэтического языка» (ОПОЯЗ). Эту формалистическую концепцию (назовем ее прямо и точно) разделяли многие филологи – лингвисты и литературоведы[34]. Только форма может изучаться точными методами, поэтому за пределы филологии выносилось «все остальное», что не подлежит анализу этими точными методами. Среди сторонников подобной концепции были (они имеются и в наши дни) не только дилетанты, но и видные ученые.

В мою задачу не входит история этого вопроса (о ней уже немало писали за последние пять-шесть лет). Хочется обратить внимание на другое: как в поисках односторонне понятой точности искажался самый объект изучения в филологии. Логическая ошибка здесь обнаруживается в двух случаях.

Односторонне понятая точность вела к формализму, а формализм в свою очередь как бы подчеркивал односторонне истолкованную точность. Возникал замкнутый круг, из которого, как некоторым до сих пор кажется, не может быть иного выхода, кроме отождествления понятия точного метода и понятия формалистического метода анализа языка и литературы.

Здесь возникает новая проблема. По моему давнему и глубокому убеждению, необходимо строго различать два совершенно различных понятия – понятие формального и понятие формалистического. Без первого понятия само существование филологии невозможно: и в языке, и в литературе по-своему все оформлено, все имеет свои формы выражения. К тому же формальное так или иначе, прямо или опосредованно всегда взаимодействует со смысловым, со смысловыми категориями в языке, с идейным замыслом писателя в литературе. Совсем иное – понятие формалистического, где формы изучаются как бы сами по себе и для себя. Строгое разграничение этих двух понятий имеет