Л. Семенов-Спасский - Вечный бой

Осенью 1816 года, вернувшись на родину, Розенфельд предложил свой рецепт Венскому медицинскому университету.

— Герр Розенфельд, — сообщил ему через несколько дней ректор, — мы, венские врачи, не верим в силу вашего порошка. По нашему глубокому убеждению, он не в состоянии предохранить человека от заражения чумой.

— Но я-то не заболел! — взорвался Розенфельд. Ректор извиняюще улыбнулся и развел руками.

— Случайность, коллега, и только. Надеюсь, вам известно, коллега Розенфельд, что не все, находящиеся в контакте с чумными больными, заражаются.

— Известно! — буркнул Розенфельд.

— Ваше профилактическое средство против чумы нуждается в дальнейших исследованиях. Пока у нас нет обнадеживающих результатов, мы не вправе рекомендовать его практическим врачам.

— Вы их получите, герр Шмидт! — вызывающе ответил Розенфельд. — В Константинополе жесточайшая эпидемия чумы. Завтра же я туда выезжаю!

— Одумайтесь, коллега Розенфельд. Зачем испытывать судьбу бесконечно? Разве вы, рискуя жизнью, мало сделали в изучении чумы? Кто из венских врачей лучше вас знает ее течение и симптоматику?

— И все-таки я еду в Константинополь, герр Шмидт! И сделаю все, чтобы заразиться чумой.

— Напрасно, коллега...

Через месяц в Константинополе его принял папский нунций.

— Сын мой, — мягко сказал он, внимательно выслушав Розенфельда, — я не сведущ в медицине, но ваше горячее желание продолжить на себе испытание восточного снадобья кажется мне интересным, хотя крайне рискованным. Я дам вам рекомендательное письмо в греческий госпиталь. И да поможет вам всевышний во всех ваших деяниях!

— Благодарю вас, ваше преосвященство.

Из особняка нунция Розенфельд вышел в самом радужном настроении. Все складывалось как нельзя лучше. Сам его преосвященство благословил эксперимент, успех которого, по глубокому убеждению Розенфельда, был предрешен. Вера его в снадобье, изготовленное в мечети Эль-Кемаль, была несокрушима, как никогда.

Греческий чумной госпиталь располагался в Пера, одном из окраинных районов города, и Розенфельд, не заходя в гостиницу, где остановился, отправился прямо в госпиталь. На пустынных улицах дымились куски серы: так горожане отгоняли чуму. Двери многих домов были заколочены, окна наглухо забраны металлическими жалюзи и решетками. Обычно многолюдный и шумный Константинополь казался вымершим или навсегда покинутым людьми, и только стаи одичавших собак поскуливая, должно быть от голода и страха, трусливо жались в подворотнях. Ветер с моря гнал низкие тучи, и, проплывая над городом, они цеплялись за верхушки минаретов, разражаясь недолгим дождем.

В кармане кожаного плаща Розенфельда лежали парусиновый мешочек с серым порошком и письмо папского нунция. Он знал: до его триумфа оставалось всего лишь шесть недель. Тогда максимальный срок заражения чумой — карантин — определялся именно шестью неделями.

Откуда-то издалека доносился унылый крик муэдзина. Невидное за домами, лениво шумело море.

Госпиталь в Пера был переполнен. Больные заполняли даже коридоры и подсобные помещения. Люди лежали вповалку прямо на каменных плитах полов, прикрытые жалким тряпьем со следами высохшей* крови и гноя. Стоны мешались с причитаниями и бредом. Похожие на зловещие привидения, по госпиталю бродили молчаливые санитары в просмоленных балахонах. Во дворе госпиталя под деревянными навесами громоздились трупы, сложенные штабелями. В крытых арбах их вывозили далеко за город и сжигали.

— Доктор Розенфельд, — сказал пожилой грек-врач, дважды прочитав письмо нунция, — ваше решение — безумие. Но я не могу ослушаться его преосвященство и сделаю для вас все возможное.

— Я прошу у вас немногого, — улыбаясь ответил Розенфельд. — Я прошу вас поместить меня в палату с самыми безнадежными больными и поручить мне уход за ними, чтобы не подвергать лишнему риску персонал госпиталя.

— В одиннадцатой палате час тому назад умер шкипер фелюги. Его койка пока не занята. Из этой палаты, коллега, еще никто не вышел живым.

Розенфельд беспечно рассмеялся:

— Я буду первым!

— Воля ваша, — почти шепотом отозвался грек и склонил седую голову. — Напишите завещание и письма своим друзьям и близким.

— Завещание не понадобится. Я не намерен умирать в вашем госпитале, а что касается писем — они уже отправлены.

Госпитальный священник, отец Александр, перекрестил Розенфельда и повесил на его грудь серебряную ладанку.

10 декабря 1816 года Розенфельд заперся в палате с двадцатью чумными больными и, раздевшись, лег на койку шкипера, еще хранящую тепло своего прежнего хозяина.

В одиннадцатой палате почти ежедневно кто-то умирал, и смерть не касалась только Розенфельда. Он оставался здоровым и бодрым, как прежде.

27 декабря врач решил усложнить свой опыт и натер кожу рук и бедер гноем, взятым из нарывов агонизирующего больного, умершего к вечеру того же дня.

Прошло больше месяца с начала эксперимента. Шестинедельный срок истекал. Через несколько дней Розенфельд должен был покинуть греческий госпиталь в Пера и отправиться домой. Он уже написал письмо ректору Венского медицинского университета герру Шмидту о своем скором возвращении в Австрию. Он выходил победителем из ужасной игры, затеянной им самим, когда разразилась беда. Утром 20 января он заметил у себя покраснение кожи в паховых областях, к вечеру образовались нарывы и начался озноб. Это была чума...

Умер Розенфельд на другой день, 21 января 1817 года. Игра со смертью, которую врач вел почти десять лет, была проиграна...

В настоящее время установлено, что между заражением и вспышкой чумы проходит всего лишь два-три дня и крайне редко — неделя, и поэтому ясно, что ни длительное пребывание среди чумных больных, ни даже втирание гноя не принесли вреда Розенфельду. В течение пяти недель пребывания в госпитале чума оставляла его в покое, и дело тут, конечно же, не в предохранительной силе порошка муэдзина, а в чем-то другом, до сих пор неизвестном науке, или просто в счастливой случайности, так долго сопутствовавшей смелому врачу.

Хмурым зимним утром 1894 года французский пароход «Гобсек» бросил якорь на внешнем рейде Гонконга. Рваные клочья тумана, клубящиеся над морем, и серая пелена дождя скрывали близкий берег. Невидные в тумане, лениво перекликались чайки.

Единственный пассажир «Гобсека» доктор Йерсен сидел в своей каюте и, прислушиваясь к шелесту дождя за переборкой, неторопливо обдумывая каждую фразу, писал письмо в Париж своему учителю, профессору Пастеру. Он знал, что это письмо может оказаться его последним письмом на родину, и поэтому был спокоен и сосредоточен, как никогда.

Время уже перевалило за полдень, когда в каюту заглянул вахтенный офицер.

— Месье Йерсен, к судну подходит сампан. Очевидно, за вами.

— Что же, — ответил Йерсен, поднимаясь из-за стола, — я готов.

Он улыбнулся вахтенному офицеру, стоящему в дверях, и протянул конверт.

— У меня к вам одна просьба, месье Лоран: бросьте, пожалуйста, это письмо в почтовый ящик, как только вам удастся сойти на берег.

Офицер спрятал письмо в карман тужурки, склонил голову.

— Не беспокойтесь, месье. Ваше письмо я отправлю из Сайгона, куда «Гобсек» должен зайти на бункеровку, и через месяц-другой оно будет во Франции.

— Спасибо, месье Лоран.

Матрос молча вынес чемоданы из каюты. Йерсен вышел на главную палубу и по штормтрапу спустился в сампан, раскачивающийся на волне.

— Вы доктор Йерсен? — спросил его молодой индус в клеенчатом плаще. — Я ваш помощник.

Йерсен пожал влажную от дождя руку индуса.

— Меня зовут Сакхей, — представился тот. — Студент медицинского факультета Эдинбургского университета. Специализируюсь в микробиологии.

— Отлично, молодой человек!

— Месье Йерсен, мы ждали вашего приезда еще месяца полтора тому назад.

Йерсен улыбнулся:

— Не подворачивалось оказии, коллега. Но надеюсь, я не опоздал? И работа в Гонконге мне найдется, не так ли?

— Да, сэр, — серьезно ответил Сакхей, гася на лице улыбку. — Боюсь, ее окажется слишком много. Эпидемия нарастает. Весь остров охвачен чумой.

— Счастливо оставаться, господин Йерсен! — хрипло прокричал с верхнего мостика капитан, поднося к губам рупор. — Да поможет вам бог!

Прощаясь с судном, Йерсен вскинул над головой руки.

Из высоких труб «Гобсека» повалили жирные клубы дыма. Пробегая в клюзе, загрохотала якорная цепь. За кормой забурлил винт. Пароход торопился уйти как можно скорее от берега, где владычествовала смерть, уносящая ежедневно сотни человеческих жизней.

Йерсен видел, как в воду полетел штормтрап, обрубленный матросами. К трапу прикасались люди, приплывшие с берега в сампане...