Виталий Шенталинский - Осколки серебряного века

— Это я, а не вы — пролетарий!

Да, Белый был одним из тех художников, которые на первых порах приветствовали пролетарскую революцию и ее лозунг «Вся власть Советам!».

«Когда же мне стало ясным, — пишет он теперь, в книге «Почему я стал символистом», — что средняя часть триады (совет — власть — ритм), или власть–лозунг, перерождается в обычную власть и в этом перерождении становится из власти Советов советскою властью, стало быть, властью обычною, ибо суть государственной власти не в прилагательных («советская», «не советская»), а в существительном, старом, как мир, я был выброшен из политики туда, где и пребывал вечно: в антигосударственность…

…Мы же были без раковины: без уже прошлого, но и без ясно видимого будущего, в стихии настоящего, кидающего и туда, и сюда и взывающего к мгновенной, всегда индивидуальной ориентации… Жить личной жизнью в России я отвыкал; наша личная жизнь чаще всего определялась термином не: не ели, не спали, не имели тепла, денег, удовольствий, помещений, здоровья и т. д.; но это не было предметом слезливых жалоб, потому что громадное «да» осмысленно–духовной жизни с радостью преодолевало все эти «не»…»

И вот итог:

«В день 25-летия со дня выхода первой книги (в 27‑м году) несколько друзей боялись собраться, чтобы собрание не носило оттенка общественного, ибо в месте «общественность» и «Андрей Белый» стоял только безвестный могильный крест… В «могилу»… меня уложил Троцкий, за ним последователи Троцкого, за ними все критики и все «истинно живые» писатели; …«крупные» заслуги мои оказались настолько препятствием к общению со мною, что само появление мое в общественных местах напоминало скандал… Я был «живой труп»; «В. Ф. А.»2 — закрыта; «А. О.»3 — закрыто; журналы — закрыты для меня; издательства — закрыты для меня; был момент, когда мелькнула странная картина меня, стоящего на Арбате… с протянутою рукою: «Подайте бывшему писателю»…

Уйдя из Москвы, я… с 25‑го года переселился в Кучино, место моего всяческого выздоровления… Я хотел, чтобы в годах молчания отстоялась правда… Надо говорить правду, прослеживая ее в ея индивидуальном восстании… а это — трудно; этого не умею я еще и сейчас.

Но я учусь этому…

Я ушел в Кучино прочистить свою душу, заштампованную, как паспортная книжка, проездными визами всех коллективов, с которыми я работал; каждая виза — штамп той или иной горечи, того или иного непонимания…

Все фальшиво, насквозь фальшиво — там, где начинает действовать принцип «общества»; …партийный человек есть дробь человека, иль — антропоид, аптекарский фабрикат из разных вытяжек человека (мозгового фосфора, семенных желез и т. д.). Только в раскрепощающем ритме, в вольном ветре освобождения, в робком намеке — «ассоциация» — встает недостигнутый горизонт новой «общинной» жизни, которого в «обществе» нет и быть не может…

…Наш склероз: склероз «общественности» с его звездой — Государством…

…Установка гигантской душечерпательной машины, проводящей душевную жизнь в «общий», но от всех закупоренный бак. При этой неправильной системе себя связывания с механизмом «общества» менее активные, менее умные, менее горячие не только не рискуют, но даже теплеют «чуть–чуть» за счет жарких и умных; а те — разрываются, откуда картина бесплодных бунтов, катастроф, до… героических смертей…

…Я сказал: «Возьмите всего меня»; мне ответили: «Мало, давай и то, что сверх сил». Отдал — сказали: «Иди на все четыре стороны; ты отдал все и больше не нужен нам»…

…Через «бывшего человека» 1921 года тянулась, усиливаясь, меня терзающая нота; и в 1922 году воскликнулось: за что терзают меня?..

…Люди… были ценнее и лучше собственных «мировоззрений», их облекавших в рога, бычьи морды и прочие маски; маски надетые — предрассудки… в обществе рост предрассудков — невероятен…

«Я»… становится пассивно увозимою кладью в места, куда… «Макар телят не гоняет». Трагедия людей внутри коллективов: разъезд платформ или разрыв ценных «индивидуальных» связей по воле «платформы». «Хотел бы дружить, да… платформа увозит»…

На протяжении 30 лет я имел пышный опыт зрелища разложения утопий и коллективов; коллективы менялись, а причины разложения оставались теми же. Напоминаю себе, что действительность разрыва отношений с рядом любимых (и где–то еще любимых) друзей, — не действительность охлаждения потенций связи от «Я» к «Я», а — криво растущая и слепо несущая «Я» платформа; таковы мои действительные охлаждения: с Мережковскими, Блоком… с Бердяевым… со сколькими еще…

…А все — в «чуть–чуть»; в «чуть–чуть» — черта, отделяющая дела бездарные от дел гениальных (опять истина, принятая на кончике языка, то есть не принятая)…

В медном пятаке сжата сила, способная прогнать поезд по экватору четыре раза (междуатомная теплота); и такая же сжата сила в невытравленном предрассудке…

…Теоретические «чуть–чуть» упущения и «чуть–чуть» недоглядки имеют следствием не «чуть–чуть» давимые жизни, а жизни… вовсе раздавленные, как жизнь моя периода 21 — 23 годов, раздавленная молчанием и впустую вымотанной у меня жертвы, поступившей вместе с «интуициями» в общий «бак»…

Все, о чем говорю, есть намек и импрессия к толстому тому исследования, которое могло бы возникнуть…

…Тома — не напишу.

Пора написаний прошла; наступает пора прочтений уже в сердце написанного; нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Но кто не имеет письмян в сердце и откажется от понимания слов апостола («вы — письмо, написанное в сердцах»), тот меня не поймет.

Мне это хорошо ведомо.

И оттого я — кончил: кончил себя в одном отношении, чтобы, может быть, начать или, вернее, продолжить себя в другом: в символическом.

Кучино. 7 апреля 1928 г.».

Начать себя в другом отношении Белому уже не довелось — впереди у него оставалось только шесть лет жизни. И хотя он продолжал неустанно трудиться и книги его выходили, ездил по стране, пытался сотрудничать с советскими учреждениями и был провозглашен персональным пенсионером, эти годы стали для него медленным удушением, со все более и более редкими попытками найти нишу в обществе, из которого он был выбит красными вождями и в котором, не желая быть «дробью человека», вынужден был стать внутренним эмигрантом.

В нем видели то полусумасшедшего витию, то ходячую реликвию, он то заблуждался и прекраснодушествовал, то притворялся и сознательно шел на компромиссы, — а это и были маски — те самые «рога и бычьи морды», которые пыталось надеть на него общество. Необходимость все время играть, лицедействовать, для искреннего человека, поэта самоубийственная, репрессии, обрушившиеся на близких, конечно, сильно укоротили его жизнь.

Как–то на встрече в редакции журнала «Новый мир» один из государственных вождей — Валериан Куйбышев — заметил ему:

— Как жаль, что вы, товарищ Белый, не с нами!

Тут уж всего полшага до: «Кто не с нами — тот против нас!»

И вот уже «наши» писатели под пьяную лавочку передают друг другу слушок, что Белый… умер. А «Вечерняя Москва» печатает заметку об архиве «посмертных» произведений Андрея Белого… Торопят смерть, хоронят заживо!

А смерть и в самом деле уже подкрадывалась. Зимой 1934 года в «Известиях» появилась его фотография — впервые он был удостоен такой чести, но… при некрологе. «8 января, в 12 ч. 30 мин. дня умер от артериосклероза Андрей Белый, замечательнейший писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков не только русских, но и мировых… Творчество Андрея Белого — не только гениальный вклад как в русскую, так и в мировую литературу, он — создатель громадной литературной школы. Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А. Белый делал это полнее и совершеннее. Джеймс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джеймс Джойс — ученик Андрея Белого. Придя в русскую литературу младшим представителем школы символистов, Белый… перерос свою школу, оказав решающее влияние на все последующие русские литературные течения…»

Под некрологом — три подписи: Борис Пастернак, Борис Пильняк и Григорий Санников. Они называют себя учениками Белого и напоминают, что им написано сорок семь томов! Никогда — ни до, ни после — подобного панегирика Андрей Белый не удостаивался.

Когда через несколько лет арестуют Бориса Пильняка, это ему припомнится. Некролог тот будет вменен в вину как «антипартийный». И если бы не ранняя смерть, Андрей Белый вряд ли б рубеж 1937‑го перешагнул.

Они были схвачены летом 1936 года в Москве, двое друзей — Наталья Ануфриева и Даниил Жуковский. Оба обвинены в антисоветской деятельности, шли по одному делу. Соединяло их, однако, нечто совсем другое — страсть к литературе. Оба были талантливы, писали стихи, а посему позволяли себе независимость взглядов. И еще: у них был общий кумир и учитель — поэт Максимилиан Волошин.