Жан-Поль Рихтер - Приготовительная школа эстетики

137

Удивительным кажется мне, что это жуткое двойничество использовали лишь в комическом, а не в трагическом плане{5}.

Поэтому высшие существа могут смеяться над нами, хотя и редко, они могут видеть наши действия в контрасте с их собственным взглядом, но только для этого пригодны не наши глупые поступки, а мудрые. Поэтому трудно высмеять философию, например шеллинговскую, что изгоняет рассудок из сферы разума, ибо наш субъективный контраст, который мы хотели бы ссудить ей, уже является ее собственным.

К примеру. Смешно: изображение быстрого — толпа — буква s (versessen, besessen и т. д.) — машинообразная зависимость духа от машины (например, проповедовать до тех пор, пока не испустишь дух), даже страдательный залог смешнее, чем действительный, — далее, превращение живого существа в абстрактное («нечто голубое сидело на лошади») Тем не менее три составные части смешного здесь столь же возможно и столь же трудно показать, как и в том смешном, что даже ребенку кажется смешным.

В «Республике ученых»{3}.

Да будет мне позволено списать следующее место из «Новогоднего альманаха на 1801 год» — из своей собственной статьи{4}. «Как раз к самым благочестивым временам относятся шутовские и ослиные празднества, мистерии и комические проповеди в первый день пасхи, — потому что все почитаемое наиболее далеко стояло тогда от таких перелицовок, — как Сократ Ксенофонта от Сократа Аристофана. Позже двусмысленность серьезного уже не допускает шуток, — подобно этому лишь родственники к друзья, но не враги могут подводить друг друга к комическому вогнутому зеркалу».

Большая и лучшая часть остроумных изречений принадлежит духовным лицам и актерам, — этим последним в особенности еще и потому, что сцена — это камера обскура и микрокосм космоса и, следовательно, в таком насыщенном и сжатом виде содержит в себе все комические комбинации этого последнего, пользуясь при этом мнимым и иллюзорным аппаратом большого мира, — в таком насыщенном и сжатом виде что в хогартовских «Комедиантах» заслуживает внимания не богатство остроумных сочетаний, а воздержание от них но и те и другие, и духовные лица и актеры сообща предоставляют случаю большую контрастность благодаря различию между высотой их реального и кажущегося положения Так, в эпоху христианского средневековья именно черное духовенство было излюбленным черным яблоком сатирических мишеней.

«Квинтус Фикслейн». 2-е изд., с. 371{2}.

Уместно вспомнить, что я назвал выше объективным контрастом противоречие смешного устремления с конкретно-созерцаемыми условиям, а субъективным — второе противоречие, которое мы ссужаем смешному существу, ссужая наше знание его действию.

См. например, его письмо об Адаме — живой колыбели рода человеческого, другое — о славе и т. п.

У Флегеля в «Истории гротескно комического»{2}.

Он поступил неправильно, потому что комическое отнюдь не подготавливает патетическое; так расслабление не подготавливает напряжения, и верно обратное.

«История гротескно-комического» Флегеля{6}.

Tableau de Pans, ch. 648.

См. том V его «Путешествий»{9}.

Так поступил он вслед за Хольбергом, Футом, Свифтом и другими{12}.

Deutscher Merkur. 1779 Bd. I. S. 275.

Музеус был позже столь кроток, чтобы в свинцовых рудах «Всеобщей немецкой библиотеки» прокладывать свои золотоносные штольни и уступать ей свои рецензии романов жаль, что эти забавные рецензии умирают вслед за романами и «Библиотекой» и никто не выберет из мусора я не нанижет на нить эти затерявшиеся жемчужины.

Персы говорят: только у бога может быть Я; турки: только черт говорит «Я».

Например, «The Koran of the Life...»{4}

Ad Aristophanis lucernam Iucubrare. См. в переводе Велькера, «Лягушки», предисловие, с. IV. Этот перевод, как и прежний «Облаков», их комическую энергию, менее затрудненную передачу великого Комуса, богатый реальный комментарий и, наконец, высокую эстетическую точку зрения на целое я осмелюсь расхвалить, не боясь навлечь на себя упрек в том, что претендую на суждение в языковой области, над которой правят столь могучие короли филологии.

Цицерон говорит: «Adeo illum risi, ut pene sim factus ille»{7}

Все смехотворное в «Тристраме», хотя это по большей части пустяки, принадлежит людской породе, а не случайному индивиду. Когда отсутствует всеобщее, например у Петера Пиндара, тогда никакое остроумие не спасет книгу от смерти. Что Уолтер Шенди на протяжении «многих лет решает смазать дверь всякий раз, когда раздается скрип», — это наша порода, а не только его.

Юмор Стерна в «Тристраме» становится все более лиричным: см. великолепное путешествие в 7-м томе. юмористический дифирамб — в 8-м.

Поэтому нужно добиться того, чтобы настолько возможно больше конкретных деталей от каждого немецкого города было на устах решительно у всех (как те четыре названные), тогда у тонического писателя со временем окажется в руках реестр и кадастр комической индивидуализации. Такой Швабский союз городов все обособленные города сдвинул бы в одно место, поместив рядышком, превратил в переулки и даже сколотит бы из них подмостки комического Национального театра, — тогда писателю легче будет живописать, читателю — понимать. К счастью, берлинские Липы — затем Тиргартен — Шаритэ — Пратер — Брюлева терраса пригодны для возделывания любым поэтом, если тот стремится к комической индивидуализации; ни если бы настоящий автор попытался воспользоваться для тех же целей наилучшими, всем известными и наиупотребительнейшими именами собственными, позаимствованными у тех немногих городов, где случалось ему проживать, как-то: Хоф, Лейпциг Веймар, Мейнинген, Кобург Байрейт. — его за пределами городов плохо поняли бы, а потому и не оценили бы.

Богатством языка, образов, полнотою конкретно-чувственного Фишарт намного превосходит Рабле и равен ему по учености и аристофановского размаха словотворчеству; он не столько переводит, сколько рождает заново; золотоносный поток его заслуживает драги историков языка и нравов. Вот отдельные черты портрета красивой девушки из его «Расписных историй» (1590). с. 142{5}: «Щечки — розовый цвет, что яснее освещают своим отраженным сиянием веющий вокруг воздух, словно радуга-дуга, — пояснее, чем старушки, что возвращаются домой, по дороге из бани. Лебединая шейка, ней же, как сквозь мавританское стекло, видно — красное вино течет змейкой; горлышко из алебастра; кожа порфирная, через нее же видна каждая жилка, словно камешки белые и черные в ключевой водице; грудки мраморные, кругленькие, как яблочки, твердые, как липовые деревца, — яблочки райские, шарики алебастровые, к сердцу прижаты, кверху подняты, не слишком высоко, по-кельнски и по-швейцарски, не слишком низко, по-низоземски, — а по-французски» и пр. Рифмы в прозе встречаются у него часто, иной раз, например гл. 26, с. 251, с прекрасным результатом{6}. Так, пятая глава (о супругах) — это шедевр чувственно-конкретного описания и наблюдения, но со свободой и целомудренностью, как в Библии и у прадедов наших.

Согласно Пау (Ueber die Griecnen. Bd. I), с цитатой из Афинея. Между тем Николай доказал в своей рецензии, что Пау оболгал меня и что весь «суд» был сборищем насмехающегося паразитов.

Процитирую для примера его посвящения и примечания. Кто бы мог заметать относительно «Мира»{3} (переведенного тяжеловесно, как то пристало лишь Монтеню — благородная патина времени!) следующее: «Как же может англичанин говорить о вежливости, — он, который с каждым на ты! Гм!» А кто может бесконечно повторять со скорбным видом это шутливое междометие, причем Милиус. Мюллер и другие повторяют его вслед за Боде, — у того производительные способности сильно отстают от воспроизводительных. Великие образцы, даже если подлинно любить и понимать их, ничуть не облагораживают детородную способность, и это видно по хилому потомству, рождаемому даже и превосходными переводчиками и обожателями как новых, так и древних авторов. Непорочное зачатие предполагает такого или иного непорочного святого духа.