Энн Ламотт - Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом

Она долго смотрела на меня. Стояла мертвая тишина, только Сэм распевал что-то под вешалкой. Хозяйка надула губы и покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Вроде не слышала.

Чтобы прийти в себя, мне понадобилась неделя времени и тонна дешевого шоколада. Но потом я вспомнила: когда Вселенная осыпает тебя розовыми лепестками, не расслабляйся. Где-то уже лежит банановая кожура, на которой ты поскользнешься.

Все, что я знаю о связи публикации с душевным здоровьем, укладывается в одну реплику из фильма «Крутые виражи»[85]. Это кино про первую команду бобслеистов в истории Ямайки. Их тренер — гигант весом килограммов в двести — когда-то выиграл олимпийское золото в бобслее и с тех пор катился по наклонной. Его команда очень хочет выиграть олимпийскую медаль. Но тренер говорит:

— Если вам чего-то не хватает без медали, значит, и с медалью будет не хватать.

Распечатайте эти слова и повесьте над своим столом.

На каждый мой триумф всегда находилась банановая кожура.

Взять, например, прошлую неделю. Меня пригласили на очень важный благотворительный симпозиум в Сан-Франциско. Я ждала этого несколько лет. Каждый год туда отбирали шестерых писателей; я не входила в их число, но крепилась изо всех сил, Бог свидетель.

Я понимала, что организаторам нужны «большие имена» — писатели, известные в масштабе страны. Да, нужно привлекать широкую публику. Это вполне разумно. Но год от года я все тяжелее переносила отказы. Наконец меня пригласили. Радости моей не было предела.

Нет, я не дура, я сознавала, что это очередной наркотик для моего эго, золотой телец, поданный на тарелочке. И все равно очень радовалась.

Однако была маленькая загвоздка. Меня пригласили последней.

В изначальной рассылке мое имя не значилось. Когда меня добавили в списки, глава оргкомитета разослала новый вариант программы.

И все же в основной поток, в газеты, в объявления я не попала. Обидно, конечно; но я взрослая женщина, как-нибудь переживу. Потом вышли рецензии в книжных обозрениях; там я тоже не упоминалась. Тут уж мне позвонила пресс-секретарь; она очень сожалела и так извинялась, что я утихомирилась. Потом вышел бюллетень их литературного общества. И что же? Я как будто снова оказалась в седьмом классе. Пресс-секретарь позвонила еще раз.

У нее был очень расстроенный голос; мне даже показалось, что она выпила, прежде чем браться за телефон. Я чуть не разревелась; не могла даже говорить. Но пару часов спустя я вспомнила: если мне чего-то не хватало до их приглашения, значит, будет не хватать и после. Чтобы всего хватало, надо разобраться с самой собой.

Примерно через час меня постигло еще одно откровение, да такое, что аж челюсть отвисла. Ведь это благотворительное мероприятие! А я совсем забыла и стала воспринимать его как выставку моих личных достижений.

Да, забавно. Я улыбнулась и вспомнила, как Рэм Дасс[86] однажды выступал на радио и рассказывал про «ктотость» и «кемтость».

Нас всех с детства учат, что надо стать кем-то. Это гонка, в которой не бывает победителей. Конечно, ты можешь стать даже больше кем-то, чем другие, но ведь кто-то всегда может стать больше кем-то, чем ты сам. Так недолго и сойти с ума.

И последнее: когда вышла та моя книжка — ну, та, успешная, из-за которой понадобилось платье, — я просто ошалела от внимания к себе. Мне нужны были все новые дозы. Я уже не могла жить в себе: как будто забрела в дешевую забегаловку с цветомузыкой и ужасной едой и пробыла там слишком долго. Мне нужны были мир и покой, но и выбраться оттуда не получалось. Я чувствовала себя как плохой ребенок в «Пиноккио» — из тех, что приплывают на остров удовольствий, а потом застревают там и отращивают ослиные уши. Моя душа была больна; я это осознавала и хотела получить мудрый совет. Но именно мудрый, а не заумный. Поэтому я пошла к пастору, что служит в детском саду у моего сына.

По виду этому пастору лет пятнадцать. Мы поговорили. Оказалось, он старше, чем выглядит. Я сказала, что потрепана жизнью, не могу найти себе места, издергалась, извелась, никак не обрету покоя. На что он ответил:

— Мир не даст нам покоя. Покоя в мире нет. Его можно найти только в своем сердце.

— Вот ужас-то, — сказала я.

— Да, ужас. Но ведь это значит, что мир и не отнимет у нас покой.

Как много хочется сказать ученикам на прощание! Сколько всего нужно им напомнить!

Пишите про детство — говорю я в который раз. Про те времена, когда мир был так свеж и интересен, когда вы так много замечали, так остро и глубоко чувствовали. Взглянув на мир глазами ребенка, вы вновь обретете умение сопереживать. А тот, кто умеет понимать и сопереживать, пишет тоньше, умнее, достовернее.

Писать — значит жить осознанно. Если вы пишете просто, искренне и правдиво, ваши читатели смогут узнать в героях себя; тогда проходит чувство одиночества и отделенности от мира, которое так часто и больно нас мучит. Не увлекайтесь экивоками и чистой игрой ума. Не бойтесь эмоций; не стыдитесь воспоминаний. Не бойтесь того, что подумают люди. Бойтесь ничего не написать.

Если у вас в душе живет истина, всегда найдется человек, которому она интересна. Пусть главным для вас всегда будет правда чувства. Пишите о важном, наболевшем. Не бойтесь показаться сентиментальным. Бойтесь неискренности, ходульности. Не стремитесь всем понравиться и всех осчастливить. Говорите свою правду. Это ваш моральный долг как писателя. Это ваша личная революция; тот, кто говорит правду, — всегда бунтарь.

Итан Канин утверждает: нельзя писать из злости, в отместку.

А я говорю ученикам: писать в отместку можно и даже нужно. Главное, чтобы выходило хорошо. Если кто-то обидел вас, причинил зло — расскажите об этом. Двое студентов (в разных группах) написали о том, как родители били их, специально выискивали и срезали на заднем дворе прутья, чтобы секли побольнее. Это ваши воспоминания, сказала тогда я. Вы имеете полное право их использовать. Пишите смело. Нельзя поступать с детьми так, как обходились с вами. Я бы написала об этом — отчасти чтобы разобраться и изжить, отчасти — чтобы свести счеты. И вот тут, говорю я студентам, пора поговорить о клевете.

Оклеветать — значит оболгать кого-то в устной или письменной форме. Причем намеренно: сообщить заведомо ложные сведения, которые могут повредить репутации человека. Словом, если вы когда-нибудь жили с мужчиной, имеющим весьма специфические привычки и манеры, по которым его легко узнают друзья, родственники или коллеги, — лучше измените детали.

У него были длинные ногти? Пусть будут длинные волосы в носу. Он красил волосы в черный цвет? В книге пусть лучше пользуется тональным кремом и румянами. Однако если он в отношениях с вами показал себя эгоистом и человеконенавистником, эти черты можно оставить. Можно даже привести вполне реальные беседы, только так, чтобы прототип не угадывался слишком явно. Замените все, что указывает на конкретную личность. Он был клептоманом? Придумайте что-то другое. Не упоминайте модель его машины. Он ненавидел курильщиков и даже посадил кому-то в пепельницу проросшее яблочное семечко? Очень колоритная деталь, но лучше ею пожертвовать: слишком узнаваемо.

Назовитесь его девушкой или первой женой (а не третьей, как на самом деле). Не описывайте его отвратительных детей, особенно рыжих близнецов. Сделайте так, чтобы этого типа нельзя было опознать по внешности или деталям биографии. Тогда он вполне сойдет как рабочий материал. А лучше всего написать, что у него был крошечный половой орган. Вот тогда прототип точно не побежит судиться и устанавливать меру и степень сходства с персонажем.

Да-да, вот такая я стерва!

У одного моего студента было ужасное детство. Мать наказывала его так: зажигала горелку на кухне и совала в огонь его руку.

— Напишите про это, — сказала я.

Он стал отнекиваться:

— Зачем это теперь? Она старая женщина, больная. У нее была тяжелая жизнь…

— У меня сердце кровью обливается, — объяснила я. — Измените ее возраст, внешность. Перенесите все в другой город. Вы у нее единственный? Ну так придумайте, что в семье было пятеро детей. А если вас, скажем, трое, пусть рассказчик будет один у матери. Сделайте ее разведенкой, а папашу своего используйте в другой книге. А не было папаши — так придумайте!

Тот парень написал замечательный цикл рассказов о своем детстве. Мать в них внешне ничуть не похожа на настоящую: она блондинка с влажными карими глазами, работает на почте. И, когда сынишка плохо себя ведет, сует его ручку в огонь. Однажды он прочел пару фрагментов вслух. Вся группа аплодировала.

Одна моя подруга недавно влюбилась в пресвитерианского священника. Поначалу он казался утонченным, образованным и ласковым. Затем выяснилось, что он редкая сволочь, к тому же с наполеоновскими амбициями. Подруга спросила: