Виталий Шенталинский - Марина, Ариадна, Сергей

Все это, думаю, известно из его предыдущих анкет, а вот что, может быть, не известно: он не только не расстрелял ни одного пленного, а спасал от расстрела всех, кого мог, забирал в свою пулеметную команду. Поворотным пунктом в его убеждениях была казнь комиссара у него на

глазах, лицо, с которым этот комиссар встретил смерть. «В эту минуту я понял, что наше дело не народное дело».

Но каким образом сын народоволки Лизы Дурново оказывается в рядах белых, а не красных? Сергей Эфрон это в своей жизни считал роковой ошибкой. Я же прибавлю, что так ошибся не только он, совсем молодой тогда человек, а многие и многие, совершенно сложившиеся люди. В Добровольчестве он видел спасение России и правду, когда он в этом разуверился он из него ушел, весь целиком, и никогда уже не оглянулся в ту сторону.

Но возвращаюсь к его биографии. После белой армии голод в Галлиполи и в Константинополе и, в 1922 г., переезд в Чехию, в Прагу, где поступает в Университет кончать историко–филологический факультет. В 1923 г. затевает студенческий журнал «Своими путями» в отличие от других студентов, ходящих чужими, и основывает студенческий демократический Союз, в отличие от имеющихся монархических. В своем журнале первый во всей эмиграции перепечатывает советскую прозу (1924 г.). С этого часа его «полевение» идет неуклонно. Переехав в 1925 г. в Париж, присоединяется к группе Евразийцев и является одним из редакторов журнала «Версты», от которых вся эмиграция отшатывается. Если не ошибаюсь уже с 1927 г. Сергея Эфрона зовут «большевиком». Дальше больше. За «Верстами» газета «Евразия» (в ней–то и приветствовала Маяковского, тогда выступавшего в Париже), про которую эмиграция говорит, что это открытая большевистская пропаганда. Евразийцы раскалываются: правые левые. Левые, возглавляемые Сергеем Эфроном, скоро перестают быть, слившись с Союзом Возвращения на Родину.

Когда, в точности, Сергей Эфрон стал заниматься активной советской работой не знаю, но это должно быть известно из его предыдущих анкет. Думаю около 1930 г. Но что я достоверно знала и знаю это о его страстной неизменной мечте о Советском Союзе и о страстном служении ему. Как он радовался, читая в газетах об очередном достижении, от малейшего экономического успеха как сиял! («Теперь у нас есть то–то… Скоро у нас будет то–то и то–то…») Есть у меня важный свидетель сын, росший под такие возгласы и с пяти лет другого не слыхавший.

Больной человек (туберкулез, болезнь печени), он уходил с раннего утра и возвращался поздно вечером. Человек на глазах горел. Бытовые условия холод, неустроенность квартиры для него не существовали. Темы, кроме Советского Союза, не было никакой. Не зная подробности его дел, знаю жизнь его души день за днем, все это совершилось у меня на глазах, целое перерождение человека.

О качестве же и количестве его советской деятельности могу привести возглас парижского следователя, меня после его отъезда допрашивавшего: «Mais Monsieur Efron menait une activitй soviйtique foudroyante!» («Однако, господин Эфрон развил потрясающую советскую деятельность!») Следователь говорил над папкой его дела и знал эти дела лучше, чем я (я знала только о Союзе Возвращения и об Испании). Но что я знала и знаю это о беззавет ности его преданности. Не целиком этот человек, по своей природе, отдаться не мог.

Все кончилось неожиданно. 10‑го октября 1937 г. Сергей Эфрон спешно уехал в Союз. А 22‑го ко мне явились с обыском и увезли меня и 12-летнего сына в парижскую Префектуру, где нас продержали целый день. Следователю я говорила все, что знала, а именно: что это самый благородный и бескорыс тный человек на свете, что он страстно любит свою родину, что работать для республиканской Испании не преступление, что знаю его 1911 г. 1937 г. 26 лет и что больше не знаю ничего. Через некоторое время последовал второй вызов в Префектуру. Мне предъявили копии телеграмм, в которых я не узнала его почерка, и меня опять отпустили и уже больше не трогали…»

Знала ли Марина о секретной работе мужа? Вот вопрос, который задают все, от которого не уйти.

Этой стороной жизни он с ней не делился реакцию при ее резком неприятии большевизма и чекизма нетрудно было предвидеть.

Неприятие было раз и навсегда. В охваченной лихорадкой революции голодающей Москве 1919 года она читает свои новые стихи в присутствии наркома просвещения Луначарского с нескрываемым вызовом:

Скажет потом: «Жаль, что ему… а не всей Лубянке».

А от гонорара за выступление 60 рублей публично откажется: «Возьмите их себе (на 6 коробков спичек), я же на свои шестьдесят рублей пойду поставлю свечку у Иверской за окончание строя, где так оценивается труд».

Видимо, на первых порах, в Париже, она только догадывалась о какой–то хитрой, конспиративной службе Сергея, не ведая, как далеко все зашло, сознательно глуша в себе подозрения, беззаветно довер мужу: значит, так надо! Слишком невыносимой была бы вся правда.

Разразившаяся вдруг катастрофа провал и бегство Эфрона в связи с делом Рейсса окончательно открыла глаза. Страшный удар судьбы надломил, сокрушил Цветаеву. Но не мог ничего изменить в их отношениях с мужем: она была обречена на эту любовь, не зависящую от земных испытаний, ниспосланную, как и поэтический дар, свыше. «Его доверие ко мне могло быть обманутым, мое доверие к нему никогда», сказала она французской полиции. И пошла за мужем дальше на последний, гибельный край. Пошла не вслепую, без всяких иллюзий она, поэт, который видел сны наяву, оказалась трезвее и зорче всех! сознавая, что это дорога на тот свет. Отправилась на родину, понимая: «Здесь я не нужна, там я невозможн а»… Вернулась, хот еще десять лет назад знала: «России нет, есть буквы: СССР, не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутс я…»

Раздвинулись чтобы проглотить.

И все же не могла иначе. Потому что есть нечто сильнее и места, и времени, и инстинкта самосохранения. Потому что еще раньше, в двадцатилетней давности, в кровавый год революции, поклялась Сергею: «Главное, главное, главное Вы, Вы сам, Вы с Вашим инстинктом самоистребления… Если Бог сделает это чудо оставит Вас в живых я буду ходить за Вами как собака!»

Перед отъездом в Москву, перечитав эти давние строки, она написала рядом на полях: «Вот и пойду как собака!..»

Вернемся к письму Цветаевой Берии.

«С октября 1937 г. по июнь 1939 г. я переписывалась с Сергеем Эфроном дипломатической почтой, два раза в месяц. Письма его из Союза были совершенно счастливые жаль, что они не сохранились, но я должна была их уничтожать тотчас же по прочтении, ему недоставало только одного: меня и сына.

Когда я 19‑го июня 1939 г., после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшеве и его увидела увидела больного человека. О болезни его ни он, ни дочь мне не писали. Тяжела сердечная болезнь, обнаружившаяся через полгода по приезде в Союз, вегетативный невроз. Я узнала, что он эти два года почти сплошь проболел пролежал. Но с нашим приездом он ожил, за два первых месяца ни одного припадка, что доказывает, что его сердечная болезнь в большой мере была вызвана тоской по нас и страхом, что могущая быть война разлучит навек… Он стал ходить, стал мечтать о

работе, без которой изныл, стал уже с кем–то из своего начальства сговариваться и ездить в город… Все говорили, что он действительно воскрес…

И 27‑го августа арест дочери.

Теперь о дочери. Дочь моя, Ариадна Сергеевна Эфрон, первая из всех нас уехала в Советский Союз, а именно 15 марта 1937 г. До этого год была в Союзе Возвращения на Родину. Она очень талантливая художница и журналистка. И абсолютно лояльный человек. В Москве она работала во французском журнале «Ревю де Моску» (Страстной бульвар, д.11) ее работой были очень довольны. Писала (литературное) и иллюстрировала, отлично перевела стихами поэму Маяковского. В Советском Союзе себя чувствовала очень счастливой и никогда ни на какие бытовые трудности не жаловалась.

А вслед за дочерью арестовали 10 октябр 1939 г., ровно через два года после его отъезда в Союз, день в день, и моего мужа, совершенно больного и истерзанного ее бедой.

Первую денежную передачу от меня приняли: дочери 7‑го декабря, т. е. 3 месяца, 11 дней спустя после ее ареста, мужу 8‑го декабря, т. е. 2 месяца без 2‑х дней спустя ареста…

7‑го ноября было арестовано на той же даче семейство Львовых, наших сожителей, и мы с сыном оказались совсем одни, в запечатанной даче, без дров, в страшной тоске.

Я обратилась в Литфонд, и нам устроили комнату на 2 месяца, при Доме Отдыха Писателей в Голицыне, с содержанием в Доме Отдыха после ареста мужа я осталась совсем без средств. Писатели устраивают мне ряд переводов с грузинского, французского и немецкого языков. Еще в бытность свою в Болшеве я перевела на французский ряд стихотворений Лермонтова для «Ревю де Моску» и «Интернациональной Литературы». Часть из них уже напечатана.