Михаил Гефтер - 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

Ход рассуждения Чаадаева интересен в том смысле, что история людей для него – осуществление Божественного плана, но протекающее в формах нравственного разума, который творят люди. Отдельная личность может воспроизвести «воспитание рода человеческого» биографически, своей духовной силой. Явное противоречие: Божественный план, движущий людьми, и нравственный разум, который творят они сами. Связь полюсов Чаадаев проводит через свою оригинальную идею времени. Время не создано Богом – Бог его «препоручил людям». Если народ выпал из Божественного плана, его не существует: выпадение есть небытие. Потому он и завершает свое первое философическое письмо пометкой: Некрополис, город мертвых. И на этом поприще у него спор с Пушкиным.

Чаадаев, однако, продолжал искать выход из положения. В восьмом из «Философических писем», впервые опубликованном в 1934 году, и в «Апологии сумасшедшего», которую опубликовал Чернышевский, он приходит к новой мысли (от которой далее пойдет Герцен): у России единственный способ вернуться в историю – став соавтором Божественного плана. Все русское политическое будущее заложено в этом чаадаевском ходе. Догнать нельзя, но можно стать соавторами универсального проекта – другого хода нет. От исторического небытия можно перейти только в соавторы мирового Плана. Эта идея и есть чаадаевский вопрос.

– Что-то не пойму: как можно стать соавтором Бога?

– Чаадаев говорит языком, на котором говорили библейские пророки: языком откровения. Сохраняя идею Промысла, он выдвигает идею активного формирования людьми нравственного разума, имеющего собственную историю. Связка – через идею времени, которое препоручено людям: найдите способ овладеть временем! В XX веке это переформулируют прозаически: переступим через капиталистическую формацию, срезав историческую фазу.

Погляди, как идет русский путь, – от одинокого человека. Человек Чаадаев, объявленный сумасшедшим, с его рукописями, всем почти неизвестными, кроме напечатанного первого письма, где он всему говорит «не т», – это все, что у него расслышали! Зато он оказывает влияние на единственного человека, Герцена. Ставший эмигрантом, тот находит силу стать первым нелишним человеком на Руси. Пройдя через Чернышевского, идея плотнее смыкается с действием, вырастает движением разночинцев, которые вполуха слыхали о Чаадаеве. Мыслящее движение расширяется сперва в рамках народнической интеллигенции. Но ей на смену в 1905 году придут миллионы крестьян, и обнаружится, что и те говорят народническим языком! Сентябрь 1917-го: снова отдельный человек Ленин, прячущийся от Временного правительства, взяв экстракт крестьянских наказов в свой Декрет о земле, одерживает в октябре немыслимую победу.

Так мыслящее движение в 1917-м повстречается со спонтанной импровизацией миллионной массы крестьян-солдат и доживет до моего поколения, – которое имя Чаадаева знало только по стихам Пушкина, не читая ни одной чаадаевской строчки! Конечно, это пунктир с гигантскими разрывами. Навсегда утрачивается само это поколение внутренне свободных людей. Остается идея, как из поражения вышла новая русская история, – силой ее соавторства мировой. Но у Чаадаева это прозвучало впервые: рывок из полной безвыходности к предельной возможности! Невозможность – вот фундаментальное понятие, которое Чаадаев ввел в русское мышление на век вперед. Овладев ею, люди открывают в себе внутренние ресурсы для еще не ведомых им возможностей. Теперь они уже не рабы.

– Откуда вышло поколение людей, для которых проблема рабства стала средоточием политической мысли? И почему философско-историческая мысль развернула вопрос о рабстве в вопрос о шансах России вернуться во всемирную историю?

– Началось в лице Чаадаева, но далее будет во многих лицах. Позволю маленькую параллель. В Древней Греции рабов было немного, особенно если сопоставить с Римской империей. Но, как известно, вопрос о рабстве болезненно остр для эллинской мысли, а не для римлян. Платону и Аристотелю было важно выяснить, нормально ли рабство? Можно ли его обосновать умственным ходом, касающимся природы мира и человека? Для русского сознания проблема мужицкого крепостного рабства становится острее по мере того, как холопство дворян убывает. Но дворянское сознание не стало представителем крестьянских интересов. Речь о более сложной связи, двойственности самого рабства в империи.

Было вертикальное рабство по формуле Чернышевского: сверху донизу все рабы. И было горизонтальное рабство крестьян, в крепостной зависимости от владельцев, которых с этой точки зрения можно именовать душевладельцами и рабовладельцами. Эти два рабства сложно соотносятся друг с другом. В XVIII веке шло ослабление рабской вертикали, притом что горизонталь, наоборот, ширилась и укоренялась. Во времена Екатерины, после пугачевщины, дворянин стал посвободнее в отношении к стоящей над ним самодержавной власти. Зато горизонтальное рабство крестьян стало массовым за счет расширения на Украину, юг и приобрело злостные, интенсивные формы. Теперь сохранение крепостного горизонтального рабства заостряло переживание вертикального русским политическим сознанием.

– А почему при ослаблении вертикального рабства горизонтальное усиливалось?

– Это связано с ростом империи после Петра. В орбиту вовлекаются новые контингенты населения. По логике унификации державы, где все сводится к одному-единственному основанию власти, нивелировка людских массивов идет по «эталону» крепостного великорусского населения. И хотя петровские преобразования, спустя век переворотов и превращений, приведут к рождению самостоятельной русской мысли, ближайшим их результатом стала интенсификация рабства.

Чем ослаблялось вертикальное рабство дворян? Тут сложение ряда факторов, прежде всего, европейских революций. Сложное развитие, стороны которого завязаны на тенденциях, выводящих за пределы России. Вытекающих из роста империи, ее реакции на революционную Европу, с извлечением опыта дворцовых переворотов XVIII века. Сперва империя участвует в попытках подавления Французской революции, а вскоре сама революция через Польшу стучится в русскую дверь. Явился Радищев. Эти соображения приводят Екатерину и самодержавную власть к идее, что отдаление дворянства от престола есть профилактика революции. И в силу комплексов самодвижущей махины власти идет отдаление той части дворян, которые вместо жительства в столицах укореняются по имениям и поместьям, становясь местными жителями. Помещик владеет душами, разбросанными по разным территориям. Появляются новые навыки власти – та становится целью для самой себя, но на несколько новых основаниях.

– Но отчего вопрос о рабстве так ранит образованную русскую публику?

– Здесь надо прощупать русскую историю на молекулярном уровне, а не только на событийном. Как проблема рабства стала для образованных русских фактом, к которому они относились все отрицательнее? Рабство стало фокусом повседневности, в котором концентрируется зло русской жизни – и в этом свете они начинают рассматривать свое призвание, даже личное отношение к Богу – почему?

Чтобы дать это несколько ощутить, прочту фрагмент из второго философического письма Чаадаева к женщине – лирическому адресату всего произведения. «Мы являемся в мир со смутным инстинктом нравственного блага, но вполне осознать его мы можем лишь в более полной идее, которая из этого инстинкта развивается в течение всей жизни. Этой внутренней работе надо все приносить в жертву, применительно к ней надо установить весь порядок вашей жизни…»[26] – и так далее и тому подобное. И дальше: «Вам придется себе все создавать, сударыня. Все! Вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами, и это буквально так. Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово “раб”. Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся… – И так далее, дальше. – Эта же язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся на лоне самого христианства, откуда у нас это действие религии наоборот?»

Вот крик души Петра Чаадаева. Когда он говорит, что существование рабства превращает нас в ничто, что рабство – это «религия наоборот», он идет гораздо дальше критики крепостничества. Политический факт вырастает у него в покушение на человека в нем самом. Ведь это написано в 1829–1830 годах, после поражения восстания 14 декабря, при царе Николае… Острота сознания собирает в фокус все, касающееся смысла жизни и истории вообще. Невыносим самый факт крепостного рабства в стране, которая одержала победу над Наполеоном и была в лидерах европейского процесса. Как Россия распорядилась своей победой?