Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №48 от 27.11.2012

Но поразительное дело! Человек всю свою литературную жизнь прожил в тесном житейско-бытовом окружении таких фигур, по-своему очень сильных, энергичных, даже агрессивных, да ещё с молодых лет имел под боком супругу, которая ныне голосит: «Я всегда была крупной антисоветчицей!» и при всём этом кошмаре не поддался ему, устоял, выдюжил и до конца остался советским человеком, советским поэтом.

Тут уместно определенного рода сопоставление Рождественского с поэтом старшего поколения Ярославом Смеляковым.

Три мальчика, три козыря бубновых -

три рыцаря российского стиха.

Так вспоминал он молодость Бориса Корнилова, Павла Васильева и свою. Великий старший собрат сказал будто бы и о них:

Плохая им досталась доля...

Двух первых погубили клеветники и доносчики, а Ярослава как только жизнь ни трепала, как ни пыталась переломить, сплющить, стереть в пыль! Ведь он трижды сидел – при всех властях, при всех режимах! Мало того, во время войны еще и выпал на долю плен у финнов. Другой написал бы 33 тома о несправедливости жизни вообще и о советский жизни в особенности, о своих мучениях, страданиях, терзаниях. Критик Борис Рунин был уверен, что Смеляков «скрывал от своей музы, что его трижды лишали свободы». Нет, не скрывал, просто музы бывают разные. У Солженицына рифмовалось «муза – пузо», а у Смелякова муза – дочь Советского Союза.

Мучеником, жертвой изображает Смелякова критик Андрей Турков: «Сложная и драматическая действительность 30-х годов доверчиво воспринималась молодым поэтом в прямолинейном, подсказанном пропагандой духе». Жертва сталинской пропаганды! Только такая, мол, жертва могла тогда писать с такой яркой жизнеутверждающей силой:

Если я заболею,

к врачам обращаться не стану.

Обращусь я к друзьям

(не сочтите, что это в бреду):

постелите мне степь,

занавесьте мне окна туманом,

в изголовье поставьте ночную звезду.

Я ходил напролом,

я не слыл недотрогой.

Если ранят меня в справедливых боях,

забинтуйте мне голову

горной дорогой

и укройте меня

одеялом в осенних цветах...

От морей и от гор

так и веет веками,

как посмотришь – почувствуешь:

вечно живём.

Не облатками белыми

путь мой усеян, а облаками.

Не больничным от вас ухожу коридором,

а Млечным путём.

Вот истинное чудо поэзии! Ведь речь идёт о болезни, хоть и предполагаемой («если») даже о смерти («от вас ухожу»), но сколько здесь жизни и любви к ней! Какой вселенский размах чувств!

А. Турков уверяет: «Смеляков был и остаётся одной и самых трагических и противоречивых фигур отечественной поэзии». В жизни – да, трагическая фигура. Но, впрочем, ни три ареста, ни плен не помешали ему получить две высоких литературных премии и быть председателем секции поэзии московского отделения Союза писателей. А его поэзия трагична в той мере, в какой трагична вся человеческая жизнь. Вот хотя бы:

Одна младая поэтесса,

живя в довольстве и красе,

недавно одарила прессу

полустишком, полуэссе.

Этот полустишок о том, что вот едет поэтесса в поезде и видит в окно, как женщины орудуют лопатами, ремонтируют железную дорогу. И поэтессу радует, как они, по её мнению, ловко это делают.

А я бочком и виновато,

и спотыкаясь на ходу,

сквозь эти женские лопаты,

как сквозь шпицрутены иду.

И поэтесса – дура, и женщины на тяжелом труде, и чувство вины, и боль в сердце поэта, и утрата друзей юности – всё это трагедия.

«Три мальчика, три козыря бубновых...» А был ещё четвертый - «суровый мальчик из Москвы», погибший на войне. О нём в 42 году Смеляков писал:

И если правда будет время,

Когда друзей на Страшный Суд

Из всех земель с грехами всеми

Трикратно трубы призовут, -

Предстанет за столом судейским

Не бог с туманной бородой,

А паренёк красноармейский

Пред потрясённою толпой...

Он всё увидит, этот мальчик

И ни йоты не простит,

Но лесть от правды, ложь от фальши

И гнев от злобы отличит.

О Роберте Рождествеском могут сказать: «Но ведь его подпись стоит под позорно знаменитым письмом «Раздавите гадину!», с которым 5 октября 93 года после расстрела Дома Советов наша либеральная интеллигенция обратилась к Ельцину: «Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу... Они будут всех нас вешать...» Это о нас, защитниках Дома Советов...

Да, подпись стоит. Но тут я должен рассказать одну поучительную историю.

6 июня 2008 года в «Литературной России» была напечатана моя статья, в которой я очень неласково говорил о тогдашних стихах Константина Ваншенкина и Андрея Дементьева, напечатанных главным образом в «Литгазете». Через несколько дней Дементьев позвонил мне и сказал, что в целом согласен с моей критикой – редчайший, в моей жизни только третий, случай в нашей литературной жизни! Но вот, мол, я негодую по поводу его подписи под письмом 5 октября 93 года, а я, говорит, его не подписывал. Как так? И он рассказал, что в те дни в Москве не был, находился в Пятигорске, но покойный поэт Владимир Савельев, подпись которого там есть, позвонил жене и спросил, можно ли поставить имя Андрея. Верная супруга, хорошо зная умонастроение мужа, сказала, что да, конечно, о чём тут говорить! И подпись появилась. Есть веские основания думать, что так же появились там подписи и Роберта Рождественского, и Михаила Дудина. Все трое они были очень популярны, Дудин ещё и Герой Социалистического Труда - то и другое весьма желательно и полезно для такого письма. В самом деле, как можно сопоставить никому неведомою Татьяну Бек и всем известного Дементьева, почти безвестного Нуйкина и популярнейшего Рождественского, литературную перепёлку Чудакову и героя-фронтовика Дудина!

Рождественский и Дудин в ту пору уже тяжело болели, и по одному этому могли быть непричастны к письму. До того ли им было... Первый умер через десять месяцев после письма, второй не прожил и трех месяцев. А главное, супруги всех троих – духовные сёстры жены Роберта, которая, повторю, сейчас говорит о себе: «Я всегда была самой крупной антисоветчицей» (если смотреть со спины).

Разговор о гнусном письме 5 октября возникал в нашей печати неоднократно, и  те, чья подпись оказалась там невольно, случайно, могли заявить об этом публично. Рождественский и Дудин не могли сделать это из-за болезни и скорой смерти. Но никто не раскаялся и из тех, у кого было достаточно времени. А сейчас, насколько мне известно, из 42 подписантов благополучно здравствуют Зорий Балаян, Борис Васильев, Александр Гельман, Даниил Гранин, Андрей Дементьев, Сергей Каледин, Татьяна Кузовлева, Александр Кушнер, Андрей Нуйкин, Александр Рекемчук, Андрей Чернов и Мариэтта Чудакова – всего 12 человек. И все до сих пор молчат...

Дементьев, в разговоре со мной свалив вину на супругу и вроде бы оправдавшись, отринув это письмо, осудив его, однако же потом вновь заявил: «Письмо я не подписывал. Меня вообще не было в Москве» (подчёркнуто им). Мало того, попытался и оправдать это письмишко: «оно было подписано академиком Д.С. Лихачёвым, Белой Ахмадулиной, Виктором Астафьевым, Василием Быковым, Булатом Окуджавой, Робертом Рождественским, Владимиром Войновичем, Юрием Левитанским и другими... Оно было продиктовано тревогой за зарождающуюся в стране демократию» («Тверская газета», 12.2.12). Дудин не назван...

Нет, это была не тревога за демократию, а страх за собственную шкуру: «Они нас всех перевешают!..» Знали, что заслужили это тем, что уже несколько нет помогают установлению в стране под видом демократии бандитского режима ограбления и истребления народа. Нет, Михаил Дудин и Роберт Рождественский не могли быть с вами, висельники.

Вдова Роберта вот уже не раз устраивала в Переделкине грандиозные вечера, посвященные его памяти. Их показывают по телевидению. Прекрасно.

Но в этих вечерах большой советский поэт предстаёт как чистый лирик, певец любви и дружбы. Всё советское в нём, всё, что делало невозможным его подпись под таким письмом рядом с подписями Бакланова и Дементьева, Разгона и Чудаковой, Нуйкина и Окуджавы, - всё это изгнано, вытравлено и даже не упоминается...