Олег Попов - Защитники прав человека или «агенты глобализма»?

Либералы, в полном соответствии со Всеобщей декларацией прав человека, полагают "основные права человека" абсолютными, "трансцендентальными" и наднациональными категориями, применимыми ко всем народам и во все времена, независимо от традиций, культуры, социальных и производственных отношений. В этом смысле они близки к марксистской категории "классовой борьбы", которую ее адепты фактически полагают категорией внеисторической и наднациональной. И если у марксистов-ленинцев абсолютизация понятия "борьба классов" есть следствие религиозного, по существу, отношения к трудам "классиков марксизма — ленинизма", то у современных либералов абсолютизация "права на свободу" и других "основных прав человека" есть результат такого же "религиозного" отношения ко Всеобщей декларации прав человека. И так же как марксисты-ленинцы пытались в начале ХХ века "внедрить" в России заемную модель коммунизма — социализма, созданную на совершенно ином культурно-цивилизационном базисе англосаксонских стран Западной Европы, так и либералы-правозащитники "требовали" от советских властей реализации на советской "почве" заимствованной у Запада либеральной модели "правового" государства с приоритетом "основных прав человека".

Может сложиться впечатление, что правозащитники продолжили традицию русских "правдоискателей" второй половины ХIХ века, защитников угнетенных, сирых и обездоленных. Однако это далеко не так: правозащитники взялись защищать "право на свободное распространение информации", непосредственно связанное с деятельностью узкой группы людей — журналистов и публицистов, которых трудно назвать "сирыми" и "угнетенными".

Поскольку многие правозащитники обратились к неподцензурному журналистскому и литературному творчеству, то они де-факто защищали и свои собственные профессиональные права. По-видимому, к "потребностям" этой части общества следует отнести утверждение А.Ю. Даниэля, что правозащитники "интуитивно почувствовали истинные потребности общества" (Даниэль А.Ю. Они прошли свой крестный путь. Инициативная группа//Правозащитник. 2000. № 1). Что же касается защиты прав, жизненно важных для подавляющего числа советских граждан, таких, как право на безопасность, на труд, на образование, на жилье, то эти социальные права правозащитников, как можно судить по их заявлениям и выступлениям, не слишком заботили.

В конкретных же условиях идеологической и информационной войны между США и СССР реализация требования на свободу распространения информации устраняла препятствия для пропаганды идей и воззрений, враждебных не только правящей идеологии и политической системе Советского Союза, но и социально-экономической системе, сложившейся в СССР. И хотя с чисто юридической точки зрения в этом требовании не было ничего "криминального", сам факт такого требования свидетельствует об определенной политической позиции, занятой правозащитниками, независимо от того, как они сами ее интерпретировали.

К требованиям "свободы получения информации" примыкает и требование "гласности", что в середине 60-х годов в основном сводилось к требованию "открытых судов" над арестованными советскими писателями (А.Д. Синявский, Ю.С. Даниэль, А.А. Амальрик, И.A. Бродский) и диссидентами. Однако практически на каждом таком суде был кто-то из родственников подсудимого, так что из зала суда поступала достаточно полная информация, что позволило позже публиковать в "самиздате" полный отчет о процессе. Более того, с конца 60-х годов защищать диссидентов брались адвокаты, не боящиеся сообщать "общественности" детали судебного процесса. Некоторые из них и сами вскоре стали диссидентами и правозащитниками (С.В. Каллистратова, Д.И. Каминская, Б. Золотухин). Видимо, поэтому в последующем требование "гласности" постепенно исчезло из "правозащитного словаря", и лишь М.С. Горбачев возродил гласность и сделал ее одним из главных пропагандистских лозунгов перестройки.

Вернемся во вторую половину 60-х годов. Тот этап в правозащитном движении часто называют периодом попыток установления диалога с властью. Однако диалог с властями на предмет соблюдения властями советской Конституции был с самого начала обречен на неудачу, уже хотя бы потому, что советская юридическая практика не зижделась на формальном праве и правовых институтах, в том числе и на Конституции. Она руководствовалась так называемымтрадиционным правом, которое опиралось на неправовой институт, каковым в те годы в СССР был партийно-государственный аппарат, стоявший над формальным правом и над всеми юридическими институтами — судом, прокуратурой, адвокатурой. Поэтому требование соблюдения формального права и Конституции фактически означало требование ликвидации контроля партаппарата над всеми остальными институтами государства со всеми непредсказуемыми последствиями для советской государственности и потому являлось политическим актом, независимо от того, осознавали это правозащитники и диссиденты или нет.

Нет сомнений, что поначалу правозащитниками двигало искреннее желание устранить несоответствие между советскими законами, в первую очередь Конституцией, и существующей юридической практикой. В этом смысле апелляция к Конституции как высшему закону СССР правомерна и легитимна и лежит в русле реформ, проводимых Н.С. Хрущевым в области социалистического права и юрисдикции. Именно с этих позиций оценивали в то время свои требования многие правозащитники — либеральные коммунисты и социалисты: П.Г.Григоренко, П.М. Егидес-Абовин, В.Н. Чалидзе (см., например, П.Г. Григоренко. "В подвале можно встретить только крыс", В.Н. Чалидзе. "Открытое письмо В.Буковскому").

Вплоть до августа 1968 года у многих советских инакомыслящих еще теплились надежды, что советское руководство пойдет по пути демократических реформ. Однако после появления советских танков на Вацлавской площади надежды эти стали быстро улетучиваться. В этой ситуации требовать от властей выполнения советских законов в области прав человека, заведомо зная, что власти не пойдут на это, было неискренним и преследовало иные, нежели заявленные правозащитниками, цели.

Действительно, если у авторов обращений и призывов к советским властям не было оснований полагать, что те пойдут на "положительное" решение проблемы с правами человека, то открытые, то есть адресованные всем, заявления и обращения становились чисто пропагандистскими акциями, цель которых — привлечь всеобщее внимание к нарушению советскими властями их собственных законов. Как писал позднее В.К. Буковский: мы хотели "показать всему миру их (советских властей. — О.П.) истинное лицо" (В.К. Буковский. "Построить замок"). Совершенно очевидно, что это была "политика", основанная на подмене защиты прав человека пропагандистской акцией, мало имеющей общего с правозащитой. Политика, которая стала постепенно вытеснять на обочину движения действительно "положительные", то есть могущие принести пользу стране формы активности, в первую очередь теоретические разработки правовых и политических проблем, перед которыми стоял Советский Союз.

Так на какую же аудиторию были рассчитаны опасные и рискованные "игры" диссидентов и правозащитников с защитой прав человека в СССР? Именно "игры", а не серьезные и ответственные действия, предусматривающие возможность положительного результата. Кому они были нужны? Кто мог получить дивиденды от этих "смертельных игр"?.. Очевидно, что не советский народ: эти "игры в права человека", даже когда речь шла о Конституции, его мало волновали. Те разделы Конституции, в которых шла речь о "свободе слова, собраний" и о "свободе распространения информации", не имели никакого отношения к реальной жизни советского человека, не имеющего ни малейшего желания не только бороться за эти свободы, но даже и не проявлявшего интереса к ним. Тем более что участие в этих "играх" ставило под угрозу гораздо более важные для него ценности, чем заемные "основные права человека, — его личную свободу и благополучие его семьи.

После "дела 4-х" (Ю.Т. Галанскова, А.И. Гинзбурга, А.А. Добровольского и В.Н. Лашковой), осужденных в январе 1968 года за издание и распространение "Белой книги" о суде над писателями А.Синявским и Ю. Даниэлем, а особенно после военной интервенции СССР в Чехословакию в августе 1968 года, большинство правозащитников и диссидентов уже мало верило в реальность того, что советские власти пойдут с ними на диалог и приведут юридическую практику в области прав человека в соответствие с советскими законами. Становилось также очевидным, что требования правозащитников не находят поддержки в "массах". И тогда перед правозащитниками возник вопрос: что делать? Допустимо ли гражданину СССР обращаться за помощью к западному общественному мнению в "деле" защиты прав человека в своей стране?