Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)

Я полностью согласен с предложением Кёрдеруа: «Я хочу быть собой, гулять беспрепятственно, самоутверждаться только в своей свободе. Если бы все делали как я. Не мучайтесь о здравии революции, ей будет лучше в руках всего мира, чем в руках партий». Ничто не наделяет меня полномочиями говорить от имени других, я делегат исключительно самого себя и, в то же время, мной постоянно владеет мысль, что моя история — не только моя личная история, но что я служу интересам бесчисленных людей, когда я живу своей жизнью и стремлюсь жить более интенсивно, более свободно. Все мои друзья являются коллективом, переставшим игнорировать себя, все мы знаем, что действуем ради других, действуя ради самих себя. Только в этих условиях прозрачности можно усилить подлинное участие.

Любовная страсть предлагает самую чистую и распространённую модель подлинного общения. Кризис общения, будучи акцентированным, рискует полностью разрушить её. Ей угрожает овеществление. Надо следить за тем, чтобы любовная практика не стала встречей предметов, надо избегать проникновения соблазна в каналы зрелища. В революционном смысле счастливой любви не бывает.

Три страсти, на которых основывается троичный проект самореализации, общения, участия, будучи равно важными, тем не менее, подавлялись не в равной степени. В то время как игра и творческая страсть падали под ударами ограничений и фальсификации, любовь, не избегнув угнетения, тем не менее, остаётся самым распространённым и доступным для всех опытом. Самым демократичным, в общем—то.

Любовная страсть содержит в себе модель совершенного общения: оргазм, согласие партнёров в момент кульминации. Во мраке повседневного выживания это мерцающий свет качества. Живая интенсивность, специфичность, экзальтация чувств, текучесть эмоций, вкус к переменам и разнообразию, всё придаёт любовной страсти возможность вновь зажечь Старый мир страстностью. Из бесстрастного выживания может родиться лишь страсть к единой и многообразной жизни. Действия любви подытоживают и сгущают желание и реальность подобной жизни. Вселенная, которую возводят настоящие влюблённые из грёз и объятий является вселенной прозрачности: влюблённые повсюду хотят быть у себя дома.

Лучше других страстей любовь сохранила в себе дозу свободы. Творчество и игра часто бывали «облагодетельствованными» официальным представлением, зрелищным признанием, отчуждающим их, так сказать, от источника. Любовь никогда не выходила из определённого подполья, окрещённого интимностью. Её вдруг начала защищать буржуазная концепция частной жизни, изгнанной из дневного времени (зарезервированного для работы и потребления) и загнанного в тускло освещённые ночные ниши. Так она частично избегает интеграции дневной деятельностью. Того же нельзя сказать о проекте общения. Фальсификация, усиленная весом потребляемого, рискует сегодня стать простыми жестами любви.

Те, кто говорит об общении, в то время как существуют только вещные отношения, распространяют лишь ещё более овеществляющую ложь. Согласие, понимание, гармония… Что значат эти слова, когда я не вижу вокруг себя ничего кроме эксплуататоров и эксплуатируемых, руководителей и исполнителей, актёров и зрителей, людей, манипулируемых, подобно мякине, машинами власти?

Не то, чтобы вещи ничего не выражали. Если кто—то наделяет предмет своей собственной субъективностью, предмет становится человечным. Но в мире, в котором правит частная собственность, единственной функцией предмета является оправдание его собственника. Если моя субъективность завладевает моим окружением, если мой взгляд присваивает себе пейзаж, это может быть лишь в идеальном смысле, без материальных или юридических последствий. В перспективе власти, живые существа, идеи и вещи существуют не для моей радости, но для того, чтобы служить хозяину; для неё нет ничего реального, и всё функционирует в порядке принадлежности.

В мире, в котором фетиши правят большей частью человеческого поведения, не существует подлинного общения. Пространство между живыми существами и вещами контролируется отчуждающим посредничеством. В той мере, в какой власть становится абстрактной функцией, смешение и размножение знаков требует писцов, семантиков и мифологов, интерпретирующих её. Собственник, воспитанный так, что видит вокруг себя лишь предметы, нуждается в объективных и овеществлённых слугах. Специалисты по общению организуют ложь во благо хранителям трупов. Только субъективная истина, вооружённая историческими условиями, может сопротивляться им. Именно от непосредственного опыта следует отталкиваться, если хочешь разбить самые продвинутые точки проникновения угнетающих сил.

Буржуазия не знает иных удовольствий кроме их деградирования. Ей недостаточно было заключить свободу любить в тюрьму жадного присвоения брачного контракта, с выходом из него в час, назначенный для потребностей супружеской измены; ей недостаточно было ревности и лжи, чтобы отравить страсть; ей удалось разъединить любовников в переплетении их действий.

Любовное отчаяние происходит не от того, что любовники не могут обладать друг другом, но скорее от того, что, даже находясь друг у друга в объятиях, они рискуют утратить контакт и уже никогда не встретиться вновь; знать друг друга только в качестве предметов. Уже гигиенические концепции шведской социал—демократии популяризировали эту карикатуру на свободу любви, любовь, которой манипулируют как колодой карт.

Тошнота, порождаемая миром, лишённым своей подлинности пробуждает неутолимое желание человеческого контакта. Какая счастливая случайность, эта любовь! Иногда мне кажется, что не существует иной непосредственной реальности, иной человечности, кроме ласковой женской плоти, нежной кожи, теплоты секса. Если бы не существовало больше ничего, это ничто открывало бы целостность неиссякающей вечной жизни.

Затем, в самый интимный момент страсти, оказывается, что инертная масса предметов выказывает некую оккультную притягательность. Пассивность партнёра внезапно разрывает сплетённые связи, обрывает диалог, так и не начав его по настоящему. Диалектика любви замораживается, и друг рядом с другом лежат две статуи. Остаются только отношения между предметами.

Хотя любовь всегда рождается в субъективности и из неё — девушка красива, потому что она мне нравится — моё желание не может не превращать в объект то, чего оно домогается. Желание всегда делает любимого человека своим объектом. Но если я позволю своему желанию превращать любимого человека в предмет, разве не обрекаю я себя на столкновение с этим предметом и, в силу привычки, отделению от него?

Что может гарантировать совершенное любовное общение? Союз противоречий: - чем больше я отделяюсь от объекта своего желания, и чем больше я придаю своему желанию объективной силы, тем более беззаботным становится моё желание своего объекта; - чем больше я отдаляюсь от своего желания, как объекта, и чем больше я придаю объективной силы объекту своего желания, тем больше моё желание находит себе оправдание в любимом существе.

На социальном плане, эта игра отношений может выражаться в смене партнёров при одновременной преданности главному партнёру. И все эти встречи подразумевают этот диалог, с единственной целью, которую чувствуют все, и реализацией, на которую я никогда не переставал надеяться: «Я знаю, что ты меня не любишь, потому что ты не любишь никого кроме себя. Я как ты. Люби меня!»

Любовь невозможна без радикальной субъективности. Хватит уже любви христианской, любви жертвенной, любви активистской. Любить только себя через других, быть любимым другими через любовь, которую они должны себе. Вот, чему учит любовная страсть, вот чего требуют условия подлинного общения.

Любовь также является приключением, попыткой выйти из неподлинности. Соблазнять женщину зрелищными средствами, значит с самого начала приговаривать себя к вещным отношениям. Именно в этом специализируется плэйбой. Настоящий выбор происходит между зрелищным соблазнением — милой болтовнёй — и качественным соблазнением — когда человек становится соблазнительным, потому что он не пытается соблазнить.

Де Сад анализирует два возможных типа поведения: распутники Ста двадцати дней Содома реально наслаждаются только умерщвлением, ужасающими пытками объектов своего соблазна (а как приятнее обращаться с объектом, кроме как заставлять его страдать?). Распутники Философии в будуаре, симпатичные и игривые, идут на всё, чтобы увеличить наслаждение друг друга. Первые — это старинные повелители, содрогающиеся от ненависти и бунта; вторые, властители без рабов, обнаруживающие друг в друге только эхо собственного наслаждения.