Давид Бранденбергер - Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)

Придерживаясь принципов классового анализа, партийная верхушка даже не пыталась сплотить под знаменем социалистического строительства все сегменты общества. Заметно отклоняясь от традиционного понятия «родины», — общего для всех, — лозунги 1920 годов подчеркивали интернационалистическую парадигму пролетарского братства настолько последовательно, что лишенцы (священники и бывшая аристократия, буржуазия и царская жандармерия) считались неспособными к лояльности государству рабочих [54]. Аналогично тех, кто воспринимался как угроза советской власти, называли «классовыми врагами», а не «врагами народа».

Андерсон отмечает, что групповые идентичности обычно получают развитие благодаря знакомству с нарративом, подчеркивающим общность рода или происхождения на массовом уровне. В случае Советского Союза такая книга существовала, по крайней мере, с формальной точки зрения. Ее автор — М. Н. Покровский, основоположник марксистской историографии в СССР. Однако его «Русская история в самом сжатом очерке», чье содержание полностью соответствует другим идеологическим трудам того времени, плохо вписывается в андерсоновское понимание национального нарратива. Вместо того чтобы сосредоточиться на нации, книга выводит на первый план класс как решающий фактор в истории человеческих и материальных отношений и сосредоточивает внимание на широких схемах, подробно описывающих этапы экономического развития (феодализм, торговый капитализм, империализм) и классовые конфликты (крепостничество, рабочие волнения). Более традиционные нарративные формы, упорядоченные согласно периодам правления великих суверенов (Ярослав Мудрый, Иван Великий), подвигам известных героев (Невский, Суворов, Кутузов), крупным сражениям (Ледовое побоище, Полтавская битва, Севастополь) или даже массовым восстаниям и их предводителям (Лжедимитрий, Разин, Пугачев, Шамиль), оказались проигнорированными [55].

Такой подход к истории объясняется главным образом тем, что Покровский и его коллеги, будучи убежденными историческими материалистами и интернационалистами, с большим подозрением относились к славным страницам истории, используемым при написании национального нарратива. Обрисовывая longue duree русской истории в исключительно мрачных тонах, «Русская история в самом сжатом очерке» повествовала о шовинистической, колонизирующей нации, исполняющее волю деспотичного царского режима [56]. Неоднократно повторяя характеристики имперской России, принадлежавшие Ленину и Энгельсу — «тюрьма народов» и «жандарм Европы», — Покроиский прямо заявлял, что «В прошлом мы, русские — я великоросс самый чистокровный, какой только может быть, — в прошлом мы русские были величайшие из грабителей, каких можно себе представить». Обозревая положение дел в 1930-м, Покровский с удовлетворением пишет, что теперь «мы поняли, — чуть-чуть поздно — что термин "русская история" есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и "единой и неделимой"» [57]. Подобная неприязнь к национальному прошлому, возможно, объясняет, почему в головокружительном, утопическом водовороте агитации, которым отмечен раннесоветский период, гражданской истории в государственных школах практически не уделялось систематического внимания. Что касается партийных руководителей, для них отрицание уроков дореволюционного времени вытекало непосредственно из отрицания самого старого режима, и они отказались от исторического нарратива с его потенциалом объединять людей вокруг мифа об общих корнях без долгих рассуждений.

Вместо этого были одобрены предложения заменить преподавание «голых, исторических фактов» междисциплинарным предметом обществоведение, изучение которого, как предполагалось, привьет ученикам марксистское мировоззрение посредством внедрения таких базовых понятий, как «труд», «хозяйство», «классовая борьба». Без главного подспорья на занятиях — стандартных учебников – также решено было обойтись, поскольку они устаревали, не успев выйти из печати. Чиновники рекомендовали использовать журналы и газеты с важными речами и докладами, интервью с рабочими и крестьянами, а также статьями о празднованиях революционных праздников в дополнение к революционным песням и плакатам. Считалось, что подобный материал, особенно вкупе с экскурсиями по музеям, к новым памятникам и на взводы, подходит советским ученикам больше, чем сухое историческое повествование [58]. Покровский, один из наиболее известных сторонников такого подхода, считал крайне необходимым очертить рамки, задаваемые общественными науками, иначе неопытные учителя могут поддаться искушению и вернуться к принятому в дореволюционных школах бессмысленному изучению хронологических таблиц, периодов правления царей, государственных указов, упуская, таким образом намного более существенные темы: общественные движения, этапы экономического развития, нарастание классового антагонизма [59]. Что характерно, Покровский не поддерживал даже использование своего собственного учебника, который, в любом случае, был бы слишком сложен для учеников государственных школ. Если практическое использование связанных с этим подходом еще более радикальных методов — «комплексного», «лабораторного» и «проектного» — запаздывало относительно времени их создания, то само обществоведение получило широкое распространение в общеобразовательных школах [60], а также в охватившей всю страну сети школ грамотности (ликбезах) и кружках партучебы. Образование для детей и взрослых дополняли создаваемые при поддержке государства кино, театральные постановки и публикации [61].

Как писал в середине 1980 годов один из ведущих западных специалистов по русской революции П. Кенез, такое скрещивание образовательных и агитационных практик приносило хорошие плоды. Несмотря на отсутствие унифицированного исторического нарратива, как школьники, так и взрослые, по-видимому усваивали главные аспекты официальной линии и материалистического мировоззрения [62]. К сожалению, из-за ограниченного доступа к отчетам ОГПУ, определявшим влияние такой пропаганды, Кенез возможно, переоценивал массовую притягательность и эффективность раннесоветской массовой культуры. Как показывают последние исследования, пропагандистские лозунги с акцентом на классовом сознании, союзе рабочих и крестьян, народной поддержке советской власти недостаточно последовательно отображались в каждодневных разговорах. Напротив, общество было разобщено, проникнуто недовольством, не имея общего чувства идентичности, выраженного в терминах класса, этничности или преданности государству [63]. Разочарование ясно читается, например, в опровергающем пропагандистские лозунги о солидарности рабочего класса и крестьянства постановлении сельского совета в Самарской губернии, вышедшем в 1925 году: «Считать работу РКП в этой области неудовлетворительной, так как нет равенства между рабочими и крестьянами, труд крестьянина не ценится, мало обращается внимание на образование крестьян. В урожайные годы РКП не заботится о поднятии крестьянского хозяйства — крестьянам не выдается семссуда и продовольствие, крестьянские хозяйства облагаются налогами в большем размере, чем следует» [64]. Подобные настроения не только порождали слухи, но способствовали распространению листовок манифестов, свидетельствующих об отсутствии преданности делу Советов со стороны крестьянства. Вот, что написано, в одном из таких манифестов, конфискованных ОГПУ в начале 1925 года:

«Семь лет большевики отбирают у вас скот, хлеб, разоряют ваше хозяйство, нажитое потом кровью. Русский народ, опутанный хитрыми словами большевистских вождей, не мог разобраться, где истина. Но прошла эта пора, и народ понял, что большевики — угнетатели крестьянского народа. Но они и теперь продолжают через свои газеты и коммунистические ячейки опутывать русский народ.

Граждане, теперь каждый из вас знает, что большевики являются захватчиками власти. После свержения большевиков сейчас же начнутся выборы в учредительное собрание. Земля будет отобрана у совхозов и коммун и передана крестьянам. Крестьянские леса опять будут возвращены крестьянам.

Крестьяне [!] Довольно страдать от ига большевиков. Довольно вам гнуть шей перед каждым негодяем.

Граждане, готовьтесь вступить в открытый бой с большевистской коммунистической сволочью.

Проснись, русский народ» [65].

Злость кипела и выливалась наружу и в городе, и в деревне. По обзорам ОГПУ из разных частей страны в середине 1920 годов понятно, что в рабочих районах и в сельской местности в огромном количестве распространялись листовки, а также антисоветская агитация и слухи о приближающейся войне [66]. Даже непосредственная опора партии, рабочие, например, из городов, прилегающих к Ярославлю выражали недовольство: «Сейчас у нас неважное творится, в партии не коммунисты, а карьеристы, и записались они, чтобы получать большое жалование и лучше жить». Еще резче звучит другое высказывание, подслушанное на собрании рабочих: