Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917

Впрочем, «комиссар», как оказывается, старый знакомец, более того — царский должник. Должник жизнью, а не чем-нибудь другим. Но мог ли Яковлев доверить высокородному подопечному свою вторую миссию — полуофициальную, известную для Москвы и скрытую от Екатеринбурга? Возможно, беря в учет столь значительный долг — обязанность жизнью (когда-то Николай II заменил флотскому офицеру Яковлеву смертную казнь каторгой), и мог сообщить, что ему поручено доставить бывшего царя в Москву. Зачем? И это мог сообщить. Да и царь, бывший, должен был сам догадаться: не для наград и не для очередного коронования. Кстати, Советская власть уже заявила, что Николай Романов предстанет перед открытым судом народа. Скорее всего, что такой информацией бывший эсер, вступивший в большевистскую партию с нечистыми помыслами, Яковлев (Мячин) поделился с высокопоставленным «узником». Потому-то, не исключено, Николай II с присущей его характеру «византийской хитростью» и произнес на первый взгляд нелепую фразу.

Не берусь читать его мысли и вникать в монаршие думы, а лишь выскажу предположение, что по поводу Брестского мира он, разогревая в себе столь внезапно вспыхнувшую надежду и скрывая от посторонних истинный смысл (третий) яковлевской миссии, тоже иронизировал. Навряд ли «клюнула» на Брестский мир и Александра Федоровна, столь решительно забыв и о тяжелом положении наследника, который чувствовал себя гораздо хуже, нежели это было перед отъездом из Царского Села, и о дочерях, и пожитках, и о преданных слугах, стала готовиться к поездке в числе ограниченного круга сопровождавших царя лиц. А ведь могла и не ехать. Уж ее-то не принуждал «комиссар». Но, тоже с «византийской хитростью» (одна монаршая школа!) заявив, что и на этот раз ее несмышленого муженька смогут обмануть, как и при поспешном отречении от престола, и заставить что-то не то подписать, присоединилась к отъезжавшим… Речь могла идти об отъезде под «иностранное крыло» в сопровождении Яковлева, но теперь уже не только в обман «суверенного Екатеринбурга», не очень-то уважавшего приказы из Москвы, но и последней. Не исключено, что, как бы там ни доказывал Бурцев невозможность николаевской симпатии к немцам вопреки антипатии самого Бурцева к Николаю II, «крылышко» именно было германским. Эту возможность не отрицает Соколов, более того, считает ее единственной, если речь шла именно о спасении царской семьи с помощью русских монархистов. Повод для германской версии дает и сообщение некоторых деталей о Яковлеве, который якобы после помилования его Николаем Александровичем в бытность последнего на монаршем престоле, поскитавшись по Америке, жил в Швейцарии и Германии. Оттуда, из Германии, он возвратился в Россию только после Февральской революции… Нельзя отвергать, что во время своего пребывания в Екатеринбурге, когда увоз царя не состоялся из-за запрета местной власти и мер, предпринятых ею, Яковлев мог встретиться и согласовать осуществление своего неосуществленного плана в будущем с Юровским.

— Абсурд! Полнейший абсурд!

— Ничуть не больший, как рассуждения о том же Юровском следователя Соколова.

— Это какие же такие рассуждения?

— А хотя бы вот такие: «15 июля Юровский нам приказал принести на следующий день полсотни яиц и четверть молока и яйца велел упаковать в корзину…» Дальше Соколов вопрошает: «Для кого Юровский приготовлял 15 июля эти яйца, прося упаковать их в корзину?» Конкретного ответа он не дает, как не уточняет: были те яйца вареными или сырыми, рассчитывались на десяток человек или одного его, Юровского. Получалось по всему, что последний страдал невероятным обжорством, поскольку речь дальше идет о том, как он в одиночку уничтожал содержимое корзины. «Вблизи открытой шахты, — пишет Соколов в книге, — где уничтожались трупы, есть маленькая лесная полянка. Только на ней имеется единственный сосновый пень, весьма удобный для сидения…»

— Да. Отсюда очень удобно было наблюдать, что делалось у шахты. 24 мая 1919 года вблизи этого пня под прошлогодними листьями и опавшей травой я нашел яичную скорлупу. Годом раньше, 15 июля ранним утром, Юровский собирался на рудник и заботился о своем питании.

— Это же надо обладать таким воображением и таким нелогичным мышлением. За год, который прошел после этих событий, кто только не мог сидеть на этом самом пне и уничтожать яйца. Правда, кто-нибудь иной, «по всей видимости», не мог, поскольку Соколов «занес» в Книгу Гиннесса очевидно одного Юровского — пожирателя яиц. Ну а если более серьезно, то нужно было установить хотя бы такую мелочь: покупал ли кто еще, кроме Юровского, в этот день яйца (не обязательно в таком количестве) и не выезжал ли (надо бы в течение года) еще кто-то в указанное место, не трапезничал ли подобной снедью на этом самом пне…

— Но у меня еще есть улики, доказывающие, что здесь был именно Юровский. Я отыскал листки из фельдшерского справочника, который употреблялся, извините, не по назначению…

— После такого обжорства, тоже извините, немудрено. Только здесь бы потребовалось использовать весь справочник, а не отдельный листик. Кстати, как вы могли его отыскать год спустя? Вы же пешком прошли тайгу, знаете, что она из себя представляет. А тут — целый год. Дожди, снег. Что-то растет. Зверье рыщет… И что же, на этих уликах сохранились какие-то пометки Юровского?

— Да. Следы от, извините, переваренной и вышедшей пищи.

— И все? А что-нибудь существенное? Фамилия, инициалы, адрес?..

— А зачем это все? Юровский когда-то был фельдшером, а точнее, врачом-самоучкой. Настоящему профессионалу носить с собой справочник ни к чему, а самоучке — необходимо. Это мог носить при себе только Юровский. Носил, носил, ну а когда приспичило — вырвал страничку. Тут все ясно. Тут никаких сомнений.

— Разрешите не согласиться. Юровский являлся не самоучкой. Он окончил фельдшерские курсы. И это было давно. В материалах следствия нет сведений, что он занимался в последние годы врачебной практикой, зато имеются сведения о его занятиях фотоделом и ремонтом часов. Комиссарская работа тоже не позволяла ему увлечься врачевательством, в том числе и тайным. Но даже если и допустить, что Юровский иногда «позволял» себе подобное, то он, не расставаясь, по утверждению Соколова, со столь ценным пособием, разве позволил бы себе трепать дорогую книжицу, без которой — как без рук? Да еще использовать вот так, тем более летом, в лесу, где подручного материала для подобной цели сколько угодно… Нет, неубедительно все это. По крайней мере в подобных доказательствах не больше смысла, чем в предположении о предварительном сговоре Яковлева и Юровского. Конечно, при условии, что последний разделял позицию эсеров. Двум эсерам договориться не так уж было трудно. Кроме того, многие свидетели утверждали, что как Яковлев, так и Юровский относились к Николаю II с подчеркнутым почтением. В ночь похищения Юровский мог находиться на своей квартире, а не в доме Ипатьева. На внешних постах не стоило особого труда расставить в указанное время надежных людей… Внутренний караул, застигнутый врасплох, сопротивлялся, если и упорно, то недолго. Возможно, что двое из них, наиболее стойких или же известных кому-то из нападавших, были спешно вывезены на кладбище для символического суда «над антихристами» с колом посредине грубой могилы. Остальные убитые могли оставаться и в доме Ипатьева, пока не были обнаружены после похищения царской семьи и похоронены тайно уже своими.

— Абсурд! Трижды абсурд!.. Ведь есть же улики… Челюсть… Отрубленный палец…

— Да, они есть. Но их можно считать уликами как против одной, так и другой сторон. Они могли использоваться для отвода глаз, для увода следствия от истинной версии. Разве подобные улики добыть в то время было так уж тяжело? Трупов хватало. Вот, скажем, в протоколе вскрытия захоронения с «нечистой силой», пригвожденной к небытию колом, у трупа юноши отсутствовали верхние зубы. Имелись ли у него на руках все пальцы, которые, по-видимому, тоже были «тонкими», как пишет о «своей улике» Соколов, из протокола неизвестно. Да и палец из шахты почти что невозможно было сравнивать с каким-нибудь другим. Жильяр об этом заявил довольно однозначно: «…по поводу предъявленного мне отрубленного пальца я затрудняюсь высказаться даже предположительно, так как в настоящем виде палец утратил какие-либо особенности…» Соколов ссылается на «врачебную экспертизу», которая якобы исследовала и челюсть, и палец. Но настоящей экспертизы, увы, не проводилось. Все свелось к взятию показаний свидетелей, внешнему осмотру «улик» и такому же поверхностному поспешному заключению.

— Но Голощекин… Ведь так и не дан ответ, почему он признал за большевиками расстрел царской семьи?

— Он так не заявлял. Он признавался в расстреле одного царя. О такой же участи и семьи различные толки и сообщения появились позже. Уверен — без эсеров здесь не обошлось. А Голощекин что — позер, демагог. И наказания из Москвы за самоуправство он все-таки опасался. Ведь именно екатеринбуржцы, по его наущению, помешали Яковлеву увезти царскую семью. Выходит, взяли на себя единоличную ответственность за ее сохранение. И тут вдруг — она исчезает. Признаться в этом, значит, дать монархистам надежду, ну а Москве — подозрение в причастности к «похищению». Правда, у екатеринбуржцев позже появилось веское оправдание в отношении столкновений с Яковлевым, после того как последний, прихватив некоторые ценные документы, перебежал к врагу. Соколов по этому поводу в своей книге пишет так: «Яковлев был у большевиков их политическим комиссаром на Уфимском фронте. Осенью-зимой 1918 года он обратился к чешскому генералу Шениху и просил принять его в ряды белых войск. Он указывал, что это он именно увозил Государя из Тобольска». Именно поэтому, как с важным свидетелем, знавшим суть дела, белочехи «с ним поступили неразумно», как пишет Соколов, уточняя затем, что Яковлева расстреляли. Соколов «очень торопился» побеседовать с этим важным свидетелем, но не успел. У него выработалось завидное постоянство в подобных случаях «торопиться и не успевать», зато появилась возможность проявить свои экстрасенсорные способности проникновения в «думы и мысли» несуществующих свидетелей…