Сергей Цыркун - Секретная предыстория 1937 года. Сталин против красных олигархов

Все это вызвало резкое недовольство Дзержинского, которое он проявил после того, как латышские стрелки подавили июльский левоэсеровский мятеж 1918 г. в Москве и стали ему более не нужны. Убежденный интернационалист, свободно говоривший на шести языках, «железный Феликс» начал планомерно вытеснять латышей из центрального аппарата, заменяя их выходцами из западных областей, которых он знал по дореволюционной подпольной работе, — поляками, евреями, литовцами, русскими. Правда, среди них количественно преобладали поляки — такие, как Ольский, Опанский, Уншлихт, Реденс и ряд других, — однако особого предпочтения Дзержинский им не оказывал. Все они поддержали его в борьбе с Партколлективом, хотя последний жаловался Ленину и в ЦК, что в аппарате ВЧК развернута антилатышская кампания. Одновременно были собраны компрометирующие сведения о сотрудниках Чрезвычайной Комиссии, подобранных Дзержинским.

25 июля 1918 г. Партколлектив единогласно принял доклад в ЦК, в котором приводились следующие факты:

«1) С согласия т. Дзержинского в Комиссии были введены секретные сотрудники Шувара, Смирнов и некий казак, которые все через некоторое время за разные проделки были расстреляны.

2) Сотрудник Березин, во время допроса в Петербурге застреливший допрашиваемого, преданный суду Рев. трибунала, но по желанию Комиссии освобожден от наказания и принят сотрудником Комиссии — теперь вновь арестован и предается суду за злоупотребления.

3) Авантюрист Ржевский — бывш. арестованный, преданный суду Рев. триб., но освобожден от наказания, дело его прекращено, сам он сотрудничал в ВЧК, теперь за взяточничество опять арестован и подлежит суду.

4) Владимиров — провокатор, рекомендованный Комиссией, потом расстрелян.

5) Помкоменданта Беляев и следователь Арин — после целого ряда взяток скрылись.

6) Канин — комиссар отдела по борьбе со спекуляцией — уволен из Комиссии за кражу во время обыска и похищение нескольких револьверов из секретной части.

7) Уволен отделом по борьбе со спекуляцией Чичинадзе, поступивший по рекомендации т. Дзержинского помимо аттестации Коллектива (последний отказался аттестовать).

8) Комиссары Лосев и Лещевич были привлечены к ответственности Моск. рев. трибуналом за пьянство и бесчинства» и т. д. Перечислив еще ряд подобных случаев, авторы доклада утверждали: «Между служащими началась травля против латышей, среди которых больше всего оказалось старых и активных партийных работников и которые руководствуют всей жизнью фракции. Это кажется нелепым, невероятно, но это так. И когда в обращениях к Коллективу и на фракционных собраниях слышатся фразы: «Я не латыш», «латыши не понимают по-русски и не знают, за что голосуют», «Коллектив принимает на службу «своих», т. е. латышей» (знаменательно, что последняя фраза принадлежит председателю Комиссии т. Дзержинскому), то ясно, что такими необдуманными выражениями ответственных лиц прививается национальная ненависть среди беспартийных и несознательных сотрудников против латышей, выдвинутых во главе партийной работы и жизни служащих ВЧК.

Дело ясно. Мы измучились в тисках этой проклятой атмосферы уголовщины, которая царит в Комиссии».[54]

«Мучиться» латышам в ВЧК оставалось недолго. В июле 1918 г. Дзержинскому удалось добиться командирования члена ВЧК Судрабса-Лациса на Восточный фронт, и Петерс среди членов ВЧК остался единственным латышом. В сентябре Ленин и Троцкий провозгласили политику «Красного террора», работы у ВЧК прибавилось, и национальный вопрос отошел на второй план. К началу 1919 г. Дзержинскому удалось вытеснить латышей также и из Партколлектива, а в марте того же года он под предлогом командирования Петерса в Петроград, на который наступала Белая армия Юденича, добился перевода на освободившуюся должность своего заместителя Ивана Ксенофонтова — кадрового чекиста, единственного члена ВЧК с момента ее создания, который еще оставался в составе ее Коллегии на тот момент (помимо самого Дзержинского, разумеется). С этого момента Дзержинский начинает все более твердо отходить от коллегиального принципа руководства. Он не забыл нейтралитета Ленина и Троцкого в период своей борьбы с латышами. Поэтому он предпринял перестановку руководящих кадров ВЧК, сделав ставку на своих выдвиженцев и новых людей, пришедших на оперативную службу со стороны, из других ведомств, с партийной и дипломатической работы.[55] Среди них и оказался Ягода.

6 февраля 1922 г. Президиум ВЦИК принял Декрет «Об упразднении ВЧК и о правилах производства обысков, выемок и арестов». С чрезвычайщиной было покончено. Вновь созданное Государственное политическое управление (ГПУ) теоретически должно было действовать строго в рамках закона. Дзержинскому реорганизация дала возможность произвести кадровую революцию, сменив руководство эпохи Гражданской войны. Не исключено, что предпочтение при этом отдавалось тем, кто по тем или иным причинам был не в ладах с Лениным и Троцким. Ягода, как мы помним, был у Троцкого на плохом счету, поэтому ему доверили столь высокий пост, как замначальника СОУ.

В начале 1922 г. Ленин тяжело заболел, и Троцкий как председатель Реввоенсовета попытался взять власть полностью в свои руки. Примериваясь к роли монарха, он любил показывать дистанцию между собою и остальными коммунистическими вождями.

Мог посреди заседания Политбюро (а они в то время происходили в его кремлевском кабинете) внезапно повернуться и уйти в спальню.[56] Поэт О. Э. Мандельштам, в 1918 г. гостивший в кремлевской квартире ленинского секретаря и по совместительству заведующего Информбюро ВЦИКа Николая Горбунова,[57] удивлялся тому, что советских вельмож обслуживает прежняя царская прислуга, и какой-то напыщенный старорежимный лакей торжественно объявлял, что сейчас сам Троцкий «выйдут кушать кофе».[58] Впрочем, с не меньшей торжественностью главу Реввоенсовета чествовали и за пределами столицы: «Встречали, как царя».[59]

Партийная большевистская масса преклонялась перед ним как своим кумиром. «Женщина русской революции» Лариса Рейснер — дочь правоведа М. А. Рейснера, который в свое время предлагал Жандармскому управлению свои услуги в качестве осведомителя, получил отказ и от досады примкнул к большевикам, убедив Ленина полностью отменить законодательство и заменить его доктриною «революционного правосознания»[60] — написавшая о большевистском режиме апологетическую книгу «Уголь, железо и живые люди», выразила отношение коммунистов той эпохи к Троцкому такими словами: «С Троцким — умереть в бою, выпустив последнюю пулю, в упоении не чувствуя ран, с Троцким — святой пафос борьбы, слова и жесты, напоминающие лучшие страницы Великой Французской революции». Восторженная беллетристка достигла такого градуса восхищения своим кумиром, что захотела забеременеть от него и всерьез просила своего любовника Радека о содействии в этом деле.[61] Она была, может быть, наиболее эксцентричной в своих симпатиях к Троцкому, но эти симпатии в то время владели умами и душами миллионов коммунистов как в Советской России, так и за ее пределами.

Вслед за отходом Ленина от дел возвеличивание Троцкого превзошло все мыслимые пределы, вызывая завистливое раздражение и опасение прочих членов Политбюро. После истории с арестом Мясникова партийные вожди стали всерьез бояться единоличной диктатуры. Ведь во время Гражданской войны Троцкий попросту расстреливал неугодных ему военачальников. Демон революции, одержимый идеями военного коммунизма, мечтал перестроить все по военному образцу, загнав население страны в трудармии. Когда весною 1918 г. Совнарком переезжал из Петрограда в Москву, Троцкий, случайно услышав, как один из охранников Ленина предложил взорвать весь город, в восторге воскликнул: «Вот это настоящее отношение к культуре!» и даже через 7 лет ставил всем этого охранника в пример. До войны ему пришлось жить не слишком богато и одно время служить внештатным агентом венской полиции за 300 крон в месяц.[62] Зато теперь он преисполнился спеси и высокомерия.

Советский дипломат А. Д. Нагловский, полпред Советской России в Италии, такими словами описывает заседания Совнаркома, на которых ему довелось присутствовать: «У стены, смежной с кабинетом Ленина, стоял простой канцелярский стол, за которым сидел Ленин, рядом — его секретарша Фотиева, женщина ничем, кроме преданности вождю, не примечательная. На скамейках, стоящих перед столом Ленина, как ученики за партами, сидели народные комиссары и вызванные на заседание видные партийцы.

Такие же скамейки стояли у стен перпендикулярно по направлению к столу Ленина; на них так же тихо и скромно сидели наркомы, замнаркомы, партийцы. В общем, это был класс с учителем довольно-таки нетерпеливым и подчас свирепым, осаживающим «учеников» невероятными по грубости окриками, несмотря на то, что «ученики» перед «учителем» вели себя вообще примерно. Ни по одному серьезному вопросу никто никогда не осмеливался выступить «против Ильича». Единственным исключением был Троцкий, действительно хорохорившийся, пытаясь держать себя «несколько свободнее», выступать, критиковать, вставать.