Роберт Райт - Моральное животное

Поздравляю! Вы сделали первый шаг к исправлению моральных склонностей, встроенных в нас естественным отбором. Второй шаг — удержать новонайденный цинизм от отравления вашего мнения о всех остальных, побудить вас быть жёстче к себе и снисходительнее к другим, несколько ослабить безжалостность суждений, которые часто побуждают нас быть удобно безразличным, и даже враждебным к их благу, щедро раздавать симпатию, которую эволюция отмерила нам так скупо. Если эта операция будет хоть как-то успешна, то её результатом может оказаться человек, внимательно относящийся к благу других, в пределе не менее внимательно, чем к своему собственному.

Дарвин шёл по этому пути с приемлемым усердием. Хотя он чутко воспринимал и презрительно относился к тщеславию других людей, главная линия его поведения с другими состояла в великой моральной серьезности, все свои насмешки он направлял на себя. Даже когда он не мог не ненавидеть кого-то, он старался держать свою ненависть в отдалении. Про заклятого врага, Ричарда Оуэна, он написал своему другу Хукеру: "Я весьма демоничен к Оуэну", и "я хочу постараться стать более ангельским в своих чувствах". Смысл не в том, преуспел ли он в этом (нет, не преуспел). Смысл в том, что полушутливое применение слова «демоничный» в отношении собственной ненависти показывает большую моральную неуверенность в себе и меньшее самомнение, чем для большинства из нас обычно характерно. (Ещё более занятно то, что чувства Дарвина вряд ли были запредельны; хотя Оуэн и представлял некоторую угрозу статусу Дарвина своим недоверием к естественному отбору, но был злобным и широко нелюбимым человеком). Дарвин в этом довольно близко подошёл к почти невозможному и высоко похвальному: бесстрастный, основательный, современный (если не постсовременный) цинизм к себе, сочетающийся с викторианской искренностью к другим.

Мартин Лютер также говорил, что хронические муки совести — знак Божьей благодати. Если это так, то Дарвин был ходячим складом её. Это был человек, который ночью мог лежать виновато без сна, потому что он всё ещё не ответил на часть почты надоедливых поклонников.

Уместен вопрос: что же может быть благодатного в наполнении кого-то мучениями? Ответ в том, что сие пойдёт другим людям на пользу. Возможно, Лютер имел в виду, что нравственно измученный человек есть среда для Божьей Благодати. И таким (по крайней мере, метафорически) Дарвин временами был: он был лупой утилитаризма. С помощью магии ненулевой суммы утилитаризм превратил его небольшие жертвы в большую прибыль для других людей. Потратив несколько минут на написание письма, он мог заметно украсить день, а, может быть, и неделю какой-нибудь неизвестной душе. Совесть предназначена не для этого, это не те люди, которые могли бы вознаграждать его за любезность, и часто были слишком далеки, чтобы повлиять на моральную репутацию Дарвина. Как мы видели, хорошая совесть, в наиболее востребованном, в наиболее моральном смысле этого слова, работает далеко не только так, как ей «велел» естественный отбор.

Некоторых людей беспокоит, что новая дарвиновская парадигма лишит их жизнь всего благородства. Если любовь к детям — только лишь забота о нашей ДНК, если помощь другу — только плата за предоставленные услуги, если сострадание к угнетённому — только отказ от низкосортной добычи, тогда чем там гордиться? Ответ: дарвиноподобным поведением. Возвысьтесь над зовом приятно функционирующей совести; помогите тому, кто вряд ли поможет вам в ответ, и делайте это тогда, когда этого никто не видит. Вот единственный способ быть истинно моральным животным. Теперь, в свете новой парадигмы, мы можем видеть, насколько это трудно, насколько прав был Сэмюэль Смайлс, говоря, что хорошая жизнь — это сражение против "морального невежества, эгоизма и порока", это действительно враги, и их большая стойкость заложена в проект.

Другое противоядие против разочарования глубинными основами человеческих мотивов, как ни странно, благодарность. Если вы не чувствуете благодарности за несколько искривленную моральную инфраструктуру нашего вида, то рассмотрите альтернативу. Способы работы естественного отбора таковы, что на заре эволюции было только две возможности: а) со временем создать вид с совестью, симпатией и даже любовью, в глубине своей основанными на генетическом личном интересе; б) никакого вида, обладающего этими особенностями, не существовало бы. Хорошо, что это случилось. У нас есть база построения благопристойности. Животное, подобное Дарвину, может тратить много времени на беспокойство о других животных, не только о своей жене, детях и друзьях высокого статуса, но далёких рабах, неизвестных поклонниках, даже лошадях и овцах. Если учесть, что эгоизм был главным критерием в нашем творении, то мы — разумно заботливая группа организмов. В самом деле, если достаточно долго обдумывать беспощадную логику эволюции, то можно придти к выводу, что наша этика, такая, какая она есть, — это почти чудо.

Сам Дарвин был в числе последних людей, способных видеть Божью Благодать в мучениях или чём-то подобном. Он объявил незадолго до своей кончины, что характер его мышления был типично агностическим. Заявление им за день до кончины, что "я нисколько не боюсь смерти", почти наверняка отражало его ожидание освобождения от земных страданий, а не надежду скоро перенестись в лучший мир.

Дарвиновские размышления о смысле жизни характеризуют его как "человека, никогда не показывающего признаки веры в существование личности Бога или будущего бытия с возмездием и наградой". Он полагал, что такой человек сочтёт, что "в соответствии с вердиктом всех мудрейших людей, наивысшее удовлетворение дают вполне определённые импульсы, а именно социальные инстинкты. Если его поступки приносят благо другим, то он получит одобрение его товарищей и заслужит любовь тех, с кем он живёт; и эта последняя цель, без сомнения, — высшее удовольствие на этой земле". Однако, "его разум может иногда побуждать его действовать и против мнения других людей, чьё одобрение он тогда не будет получать, но в этом случае он будет иметь прочное удовлетворение от понимания, что он следовал глубокому зову своей совести".

Возможно, что последнее предложение было лазейкой для человека, посвятившего свою жизнь построению теории, "одобрение его товарищей" которой было недостаточным, теории, из которой не следовали тенденции к жизни "ради блага других". Во всяком случае, это теория, с которой нашему виду, тем не менее, остаётся примириться.

Изготовив мерило для измерения морали, Дарвин дал своей жизни высшую оценку. "Я полагаю, что я действовал правильно, посвятив свою жизнь науке". Однако, не чувствуя за собой никаких больших грехов, он "часто сожалел, что я не сделал больше непосредственного добра моим ближним. Моё единственное и бледное оправдание — в моём слабом здоровье и умственной конституции, которая чрезвычайно затрудняет мне переключение с одного предмета или занятия на другой. Я могу с большим удовольствием представить себя отдающим всё моё время филантропии, но не часть его; это могло бы быть намного лучшей линией поведения".

Верно то, что Дарвин не вёл оптимально утилитарный образ жизни. И никто его не вёл. Но когда он готовился к смерти, он мог справедливо полагать свою жизнь прожитой прилично и сострадательно, цепь своих обязанностей — честно выполненную, в неприятной, пусть частично, борьбе против потоков эгоизма, источником которых был он — первый человек, который эти источники увидел. Это была не идеальная жизнь, но человеческие существа способны на гораздо худшее.

Многие люди проявили большую любезность, читая и комментируя наброски частей этой книги; среди них: Леда Космидес, Мартин Дали, Мэрианн Айсманн, Вильям Гамильтон, Джон Хартунг, Филип Хефнер, Энн Хулберт, Карен Лехрман, Питер Сингер, Дональд Симонс, Джон Туби, Франц де Ваал и Гленн Веисфелд. Я им благодарен и знаю, что они могли бы заняться чем-то получше.

Несколько человек смогли мобилизовать достаточно непреклонной самодисциплины, чтобы прочитать проект всей книги: Лаура Бециг, Джейн Епштейн, Джон Пеарс, Микей Каус (который также многие годы редактировал многие из других моих сочинений), Майк Кинсли (который, будучи редактором "Новой республики" и позже, редактировал даже большее их число) и Франк Сулловей (который был также достаточно любезен, предоставив различную другую помощь, включая использование его архива фотографий). Гэри Крист дал мне внятный отзыв даже на более раннюю, более беспорядочную версию всей книги и также давал толковые советы и живую моральную поддержку позже. Каждый из этих людей заслуживает медали.

Марти Перец дал мне разрешение на длительное отсутствие в The New Republic, оставаясь при своей обычной и редкой политике позволять людям исследовать вещи, которые им интересны. Я счастлив работать с теми, кто действительно уважает идеи. Во время отпуска Генри и Элеонора О'Нил обеспечили мне бесплатное зимнее проживание в Нантуки, позволившее мне писать часть этой книги в самых прекрасных условиях, которые только можно вообразить. Эдвард О.Уилсон, написавший «Социобиологию» и "О природе человека", увидев мой интерес к этим вопросам, с этого момента всегда готов был оказать помощь. Джон Тилер Боннер, Джеймс Бенигер и Генри Хорн, с которыми мы соприкасались на семинаре по социобиологии, пока я был в колледже, поддерживали мой интерес. Будучи издателем журнала "The Sciences" в середине 80-х, я имел честь издавать колонку Мела Коннера "On Human Nature". Я много узнал из этой колонки и моих бесед с Мелом об этой точке зрения.