Джеймс Хиллман - Самоубийство и душа

Глубинная психология — это тот самый камень, который отвергли строители «академии» в психологии. Когда-нибудь глубинная психология будет лежать в основе любой истинно научной психологии, потому что понимание человеческой природы должно начинаться с души и использовать методы, наиболее подходящие для этого объекта изучения. Слово «психология» означает «логос психического», душевную речь или повествование («ведание»). В конечном счете всякая психология неизбежно оказывается глубинной, потому что, как мы ранее убедились, душа относится к внутреннему, к глубине. А логике психологии необходим метод понимания, говорящий о душе и говорящий с душой на ее собственном языке. Чем глубже проникает психология в психический мир человека, озаряя на своем пути душевный мрак светом понимания, то есть входит в универсальные внутренние значения, выраженные архетипической речью мифических «сказаний», тем более точной она является в научном смысле, с одной стороны, и тем больше содержится в ней души — с другой.

Для того чтобы еще больше приблизиться к пониманию самоубийства, попытаемся понять жизнь индивида, которая повлекла за собой его смерть. Мы начинаем с индивида, а не с понятия. Личность индивида, конечно, отчасти сознательна, а отчасти бессознательна, в связи с чем необходимо исследовать также и ее бессознательные аспекты. Фактически исследование, не в полной мере уделяющее внимание внутренней мифологии (например, сновидениям, фантазиям, апперцептивным формам) суицидального индивида, представит неадекватную картину. Все причины, ведущие к самоубийству, перечисленные в начале этой главы, — коллективные, эмоциональные, интеллектуальные — остаются на поверхности, они не входят внутрь, в само содержание смерти. Так происходит потому, что самоубийство — это способ вхождения в смерть, и потому, что проблема вхождения в смерть высвобождает наиболее глубокие фантазии человеческой души; чтобы понять самоубийство, нам необходимо узнать, какая мифическая фантазия разыгрывалась в душе человека и была отреагирована. Таким образом, именно аналитик может прийти к более полному пониманию проблемы самоубийства.

Однако это положение отвергнуто. Возражение против психологического понимания индивидуальных самоубийств исходит не только из «внешней» позиции социологии. (Мы уже ознакомились с ее аргументом: бесполезно углубляться в поиски отдельных единиц наблюдения, которые вносят свою лепту в показатель числа самоубийств.) Возражения исходят также и «изнутри». Согласно Сартру, человек, способный понять смерть наиболее глубоко, — это человек, который мертв. Это означает, что самоубийство непостижимо, так как единственный человек, который мог бы дать по этому поводу хоть какое-то объяснение, уже не может этого сделать. Это ложная дилемма, и мы должны более внимательно рассмотреть саму крайность данной внутренней позиции. Нам следует выяснить, истинно или нет положение о том, что каждый индивид — единственный, кто может понять и выразить свою собственную жизнь и смерть.

Достаточно ярко описанные и отчетливо выраженные самоубийства, как, например, в случае Сократа или Сенеки, весьма редки. Человек, понимающий свой собственный миф, способный следовать своему паттерну настолько четко, что может ощутить момент собственной смерти и рассказать о ней, — необычное явление в истории человечества. Действительно, таких случаев очень мало, и их персонажи известны как фигуры легендарные. Обычный человек мало что понимает в собственных поступках, и, вследствие того что смерть приходит к нему внезапно, кажется, что она появляется извне. Из-за того, что мы так мало связаны со смертью, которую несем внутри себя, кажется, что она «набрасывается» на нас извне, экзогенно, как внешняя сила. То, чего мы не осознаем в самих себе, всегда кажется приходящим извне. Мы стараемся изо всех сил осознать детали и фрагменты своих поступков, но чаще просто пассивно живем в пределах своего мифа, нежели активно его реализуем. Наилучшим примером нашей беспомощности в понимании и четком выражении собственной внутренней жизни является проблема, с которой мы сталкиваемся в своих сновидениях.

В толковании сновидения должны участвовать двое. Если мы не имеем дела с кодифицированной системой, как, скажем, изложенная в старинной египетской книге о сновидениях Хораполло или в современных работах фрейдистов, без толкователя сновидение остается загадкой. Фрагменты сновидческого «послания» воспринимаются или случайным образом, по наитию, интуитивно, или в результате обучения. Но разгадать сновидение поодиночке не способны ни анализанд, ни аналитик. Это диалектический процесс; понимание осуществляется лишь при помощи зеркала. Чем глубже аналитик проникает «внутрь» самого случая, знакомясь при этом с душой другого человека как со своим отражением в зеркале, тем лучше он может понять сновидение.

То же самое происходит и с самоубийством. И если в этом случае аналитик находится слишком близко (а это и есть то, что означает контрпереносную идентификацию), то он больше не способен отражать, так как теперь становится слишком похожим на другого. Он и анализанд бессознательно оказываются в одном и том же месте. Зеркало темнеет, и диалектическая составляющая исчезает. Аналитику необходимо стоять одной ногой внутри, а другой — снаружи. Такая позиция составляет специфику аналитических взаимоотношений. Она достигается чрезвычайно трудно, чем и объясняются годы личного анализа и обучения, необходимого для овладения данной профессией. Эта дисциплина сравнима с наукой, только требуемая здесь объективность отличается от той объективности, которой обладают естественные науки, хотя и эквивалентна ей. Мы рассмотрим этот вопрос более подробно во второй части книги.

Одновременное пребывание и «внутри», и «снаружи» означает, что аналитик находится в лучшем положении для понимания и точного выражения психологии другой личности. Он может следовать за тем или иным психическим паттерном, так как одновременно находится в нем и наблюдает за ним, в то время как личность анализанда обычно находится только внутри и анализирует свое внутреннее состояние. Таким образом, аналитик способен понять самоубийство лучше, чем тот, кто его совершает. Мертвый человек, вопреки Сартру, — не единственный, кто имеет привилегированный доступ к своей собственной смерти, так как часть смыслового значения этой смерти всегда остается для него неосознаваемой. Она может стать осознанной только посредством диалектического отражения — процесса, которому обучали аналитика.

Когда понимание аналитиком личности пациента способно помочь предотвратить самоубийство, оно совсем не обязательно ведет к объяснению причин или же к такому оформлению этого понимания, в котором оно может быть передано другим людям для дальнейшей работы с этим случаем. Аналитическое понимание возникает благодаря способности аналитика оценить состояние души перед смертью, но в силу уникальности и специфики подобного взаимоотношения доказательность такого понимания оказывается минимальной. Здесь аналитик одинок.

Эта ситуация изоляции и есть самый существенный момент в видении проблемы изнутри, придающий анализу творческий характер. Подобно тому, как самоубийство личности не понято коллективом или истолковано только в терминах сознательных мотиваций или чуждых систем мышления, понимание самоубийства аналитиком также не воспринимается коллективом. Понимание вообще не является коллективным явлением. Психология все еще дожидается того часа, когда это понимание сможет быть объяснено. Одинокий в своем призвании, имеющий дело с человеческой природой и душой аналитик не имеет другой возможности, кроме как продолжать свое взаимодействие с душой. У аналитического процесса нет иного более высокого авторитета, чем анализ. Все прочие отправные точки — медицинская, юридическая, теологическая — апеллируют к внешним положениям, где мы встречаем только сопротивление смерти и поиск средств для ее предотвращения. А это несопоставимо с аналитическим подходом.

Критерии понимания того, может ли быть оправдано то или иное самоубийство или любое событие в анализе, невозможно рассматривать в обобщенном виде. Поиск обобщающих критериев означал бы отказ от внутреннего ради внешнего. Это свидетельствовало бы, что мы больше не пытаемся понять индивидуальное событие в его уникальности, а смотрим на формы поведения, классы поступков. Однако подчеркивание важности понимания вовсе не ведет к тому, чтобы «все понять, все простить». Понимание не означает готовности занять сочувственную, недирективную позицию принятия всего, что бы ни случилось. У аналитика есть свои критерии, касающиеся правомерности того или иного поведения. Эти критерии в данном случае следуют главным образом из оценки состояния сознательного разума в его отношении в момент смерти к объективным процессам бессознательного, образующего архетипическую подструктуру поведения.