Михаил Решетников - Частные визиты

А.: Вы им как будто мстите?

Я.: Ну да! Здесь такая ситуация: например, человек знает, как надо, а другой ему советует — неправильно, но нужно сделать так, как он советует, даже зная, что — неправильно…

А.: Зачем?

Д.: Очень важно, чтобы человек увидел, что он не прав… Это связано с превосходством. Его нужно устранять. Чтобы другой увидел: он — ничто!..

А.: И вот вы доказали… Что дальше?

Д.: Они меня все равно не любят… Родители… И я мщу!..

А.: Вы думаете это возможно, например, по отношению к отцу?

Д.:… (Пациентка долго ничего не отвечает, но выражение ее лица демонстрирует какие-то поиски ответа.)

А.: К сожалению, наше время истекло.

Д.: А у меня после вашей фразы тут же появилось чувство: нет, я докажу, что это возможно! — говорит она скороговоркой.

А.: Если бы для этого нужно было отомстить еще двум-трем людям или «пометить» еще 2–3 года, я бы сказал: мстите интенсивнее. Но чувство, которое вы испытываете, — оно необъятно. И отца — уже нет.

Д.: И что?..

А.: Я не знаю.

Д.: Просто забыть?..

А.: Если бы это было возможно, я был бы безработным.

Д.: И что тогда остается?..

А.: Не знаю.

Я.: Знаете! Вы хотите сказать: «Простить!».

А.: Тоже маловероятно.

Я.: Да уж… Не думаю… У меня сейчас ощущение, что я говорю с папой в тот момент, когда умерла мать… (я знаю, что мать пациентки жива, а отец умер, но я умышленно пропускаю эту ошибку, которая скоро вскроется сама).

А.: И что?

Я.: Я вспоминаю… Но как это связать?… Я не думаю, что я скорбела о бабушке…

А.: Вы говорите о матери отца?

Я.: Ну да!

А.: Но вы сказали просто: «…Когда умерла мать».

Я.: Да?.. Да, я так сказала…

А.: Вы хотели ее смерти?

Я.: Сейчас кажется, что нет. Хотя раньше думала, что да…

А.: Продолжим в следующий раз.

Она была очень краткой, так как пациентка опоздала и обсуждение опоздания, в данном случае незначимое, можно опустить без ущерба для основного материала.

Я.:…Какая все-таки хорошая погода! И снег, и дождь одновременно. Я люблю такую… Прихожу— и не хочется говорить о том, что до этого хотела сказать…

А.: Почему так происходит?

Я.: Когда хочешь заранее что-то рассказать, это вначале… м-м… всегда неприятно… Хочется, чтобы это уже было рассказано…

А.: О чем вы хотели рассказать?

Я.: Когда я вчера говорила, что умерла мама (пациентка привстает и, поворачиваясь ко мне, добавляет очень выразительно) — ПАПИНА! — мама папина… (вновь ложится и около минуты молчит, морщит лоб и теребит край пледа, которым она укрыта, что-то напряженно обдумывая)… Я помню свою маму в этот день. Мне очень хотелось, чтобы бабушка выздоровела. Для папы. Чтобы ему было лучше… У нас, знаете, такая семья… очень плохая… Мама никогда не ходила к бабушке в больницу. Ходили я и папа. И мы сами все покупали…

А: Да?

Я.: Я знаю, что невестка может не любить свекровь. Но ведь смерть — это важнее… Пришел папа и сказал, что умерла бабушка… Было лето… А мама была в таком сарафане (презрительно)…

А.: Почему это запомнилось?

Я.: В ней было что-то такое отвратительное…

А.: Что?

Я.: Что-то очень естественное и… отвратительное…

А.: Как это связано с сарафаном?

Я.: Это был такой отвратительно открытый сарафан… Я ее и его разглядывала. Я вообще не любила… я избегала на нее смотреть… Она, конечно, была рада этой смерти… Может быть, и я хотела ее смерти… Я как будто все время сравнивала что-то с чем-то?…

А.: Что?

Я.: Ее с собой… Но этот сарафан… такой открытый… И что она хотела смерти свекрови… И ее сарафан… Ей не надо было прикрывать ее желание смерти… Ей не надо было прикрывать даже свою радость перед папой…

А.: Что это значит?

Я.: Она не прикрывалась, так как она знала, что ОН— конечно, ее! Умирает

королева, какое-то время— борьба за власть, какое-то смятение, или, как в истории, смутное время… А здесь — смутное чувство…

А.: Смутное чувство.

Я.: Соотношение каких-то сил, борьба, какая-то «перестройка»… Чувство отвращения к ней. Тоска. Злость… У меня не было чувства, что лучше бы она умерла, но вот сейчас… И этот сарафан… Она небольшого роста, полная, и очень большая грудь… Я еще думала: зачем ей такое декольте, такой вырез?… Я все время смотрела на папу. А папа на меня не смотрел… И еще помню, когда ее похоронили, прошли поминки, папа сказал: «Пойдем погуляем». Мама ответила: «Это неприлично!» А папа: «Какая ерунда!». Мы пошли гулять. Но без мамы… Он никогда не рассказывал мне о своей матери. И это не случайно…

А.: Что — не случайно?

Я.: Не хотел. Может быть, ему было больно… Когда он сказал, что я похожа на его мать, я очень удивилась… Именно тому, что он это сказал…

А.: Что здесь удивительного? — Внучка похожа на бабушку.

Я.: Именно, что он сказал!..

А.: Что это значило?

Я.: Что он меня любит. И мать свою тоже любил…

А.: А маму?

Я.: Она здесь не участвует! Ее здесь нет! Это хорошо… Мы без нее устроились…

А.: Как это?

Я.: А вот так! Устроились. Хорошо, уютненько. Такая замечательная троица… По крайней мере, бабушка не носила таких сарафанов…

А.: Вы сказали «троица», но ведь бабушки там уже не было…

Я.: Да, идея другая: вот, если бы не мама… Это как бы невинно прикрывает идею, что папе было бы лучше… лучше…

А.: С вами?

Я.: Да…

А.: Разве это возможно?

Я.: Невозможно, конечно…

А.: Мне кажется, что вы до сих пор не принимаете то, что это невозможно…

Я.: Да, как идея — это есть… Я не хочу смириться с тем, что это невозможно…

А.: Я понимаю, как дорого вам это чувство и мечта, но это — невозможно.

Я.: С этим связано… связано…

А.: Что?

Я.: Страх изменения чего-то…

А.: Изменения или — измены?

Я.: Отцу?… Да…

А.: К сожалению, наше время истекло.

Остановимся на этом.

Думаю, что эдипальная природа конфликта пациентки для любого психодинамически ориентированного специалиста была предельно ясна уже из материала предварительного интервью. Но мы немногого бы достигли, сделав такую интерпретацию не только в процессе первых сессий, но даже в процессе первых двух лет терапии. В этом случае она бы, скорее всего, просто ушла. Напомню, что пациентка сразу обозначила, еще в процессе первой встречи, что есть вещи, которых она «не принимает в психоанализе, в частности, всякую ерунду о сексе, Эдиповом комплексе и т. д.». Но как раз эти «вещи» составляли ее основную проблему, отравлявшую все ее межличностные отношения, в том числе с мужем и детьми.

Образ отца был всегда инцестуозно окрашенным, но пациентка на протяжении длительного (почти двухлетнего) периода ни разу не озвучила это чувство. Естественно, что не говорил об этом и я, предоставляя ей продвигаться в терапии с той скоростью, которая была для нее приемлемой. Несколько раз она задавалась вопросом: «А зачем я вообще к вам хожу?». Я возвращал ей вопрос: «Действительно, зачем?». Ответом, как правило, было: «Я не знаю. Но зачем- то мне это нужно». Напомню, что еще при первой встрече она сообщила, что пришла, чтобы «найти истину», а это всегда процесс чрезвычайно индивидуальный и далеко не простой.

В ее переносе я, естественно, был ее отцом, и периодически она вела себя соблазняюще, но гораздо чаще в ее отношении ко мне была заметна тщательно скрываемая агрессия. Ее короткие фразы и молчание — это тоже агрессия, которую было очень непросто переносить. Амбивалентность ее чувств к матери была достаточно очевидной и в данном случае естественной.

Можно предположить, что инфантильные фантазии пациентки о желании быть «соблазненной» отцом приобрели характер фиксации вследствие того, что со стороны последнего ни разу не была четко обозначена невозможность этого, при этом отец был «почти явно соблазняющим» и неосознанно демонстрировал подрастающей дочери свою особую привязанность к ней. Сразу отмечу, что в этой констатации нет даже намека на какие-либо его притязания к дочери. Он действительно был хорошим человеком, искренне любил ее и, наблюдая конкурентные отношения девочки с недостаточно хорошей матерью, пытался, как мог, компенсировать ей недостаток тепла и заботы. Это нередкая ошибка воспитания дочерей в подобных не очень счастливых семьях, и, возможно, отец в последующем мог бы осознать и исправить ее, но ранняя смерть лишила его такой возможности. В связи с этим перенос пациентки и тщательно завуалированные попытки соблазнения меня в процессе трехлетней работы многократно и чрезвычайно деликатно обсуждались, при этом — всегда с полным принятием этой темы как возможной для обсуждения, но одновременно с позиций, исключающих какую бы то ни было двусмысленность в отношении ее реализации. Достаточно типично, что первые два года эти обсуждения сопровождались чувством вины пациентки и страхом отвержения ее уже в самой аналитической ситуации. Этот страх присутствовал и в последующем, но уже гораздо меньше.