Владимир Леви - Исповедь гипнотезера

А затем седой инвалид с палкой, резко поднявшись с места, рванулся к выходу. До выхода был метр, всего метр, но этот метр надо было пройти. И он шел, как танк — тараном пробив туннель между двумя вышеупомянутыми спинами, встретил на своем пути нечто и горячо толкнул — с силой, умноженной тормозным рывком, нечто полетело вперед и разрушило на своем пути объятия еще двух спин, одна из которых в результате обняла мою печень. Нечто оказалось таким же седым инвалидом, с такой же палкой, и, проявило незаурядное присутствие духа: прыгнуло на свое место обратно, убежденно и энергично, а поскольку там уже находилось первое нечто…

— Я-те толкну, я-те толкну!!

— Кого ты толкаешь? Кого толкаешь?!

— А ты кого толкаешь? А? Ты…

— !!! Ух ты…

Вокруг них, как всегда при драке, путем простой дематериализации окружающих мгновенно образовалось вакуумное пространство — задыхаясь, они были уже готовы пустить в ход палки, но размахнуться…

— Да прекратите же вы, стыдно! Пожилые люди! — раздался, наконец, чей-то человеческий голос, кажется, мой.

— А вот ему и стыдно, он первый…

И вдруг они друг друга увидел и: я это понял по остановившемуся взгляду обоих… В мертвой тишине автобус остановился, вяло открылась дверь… Один вывалился; другой остался, тяжко дыша; предложили — не сел.

— Спасибо… Остановку проехал… Однополчанин… После этой сцены рывки сразу прекратились, машина пошла мягко.

Когда попросторнело, я пробрался к кабине, приник, всмотрелся в водителя. Молодой, сероголовый, плюгавенький. Сегодня с утра пораньше его унизили. Ночью не выспался. Не пьянствовал, нет — недавно родился ребенок и уже нелады с женой. Грозное рычание при такой цыплячьей гортани физиологически невозможно, хрипел дурной микрофон…

Вечером кадры эти провалились в запасник, а всплыл другой.

Час пик в метро. Рокочущий эскалатор, проворачивающий людское месиво, помесь миксера с мясорубкой. (Похоже?) Вот уж когда физически чувствуешь себя неотъемлемой частью массы: несет, тащит, толкает пульсирующий поток потной плоти — не выпасть, не выскочить: можно почти не шевелиться («ну куда прете, спешите, что ли?..»), можно плыть, наполняясь грезами (ну когда тебя выпишут?) — и вот в миг, когда меня поставило на ступеньку, а я этого не почувствовал, — в этот миг Я УВИДЕЛ.

Не было больше толпы толкущихся тел — где-то бесконечно далеко был этот сон, вечность назад забытый, — а здесь были ОНИ.

(Мурашечный озноб, обычный мой знак…)

В ЛЕСУ — ВСЕ ДЕРЕВЬЯ ВДРУГ ДЕЛАЮТСЯ ЛЮДЬМИ — ПРИНИКАЕШЬ СРАЗУ И ВИДИШЬ СОВЕРШЕННУЮ КРАСОТУ КАЖДОГО — ТАЙНУ ВРЕМЕН И НЕИСЧИСЛИМОСТЬ ПРОЖИТЫХ ЖИЗНЕЙ, ОГНИ НОВЫХ СОЛНЦ, ТЕНИ ПОГАСШИХ…

И НАДО ВСЕМ — ГОЛОС — ОГНЕННЫЙ, ОКЕАНСКИЙ, ОРГАННЫЙ — эскалатор продолжался, я продолжался, вокруг меня продолжали стоять и двигаться, двигаться и стоять. — Слушайте — как… Ведь только же что…

Домой шел обычным маршрутом. Телефон-автомат. В темноте не было видно, кто там, но некие вибрации выдавали интенсивную деятельность, и когда я прошел мимо, из кабины вослед вывинтился голосок:

— Я не не-ервничаю. Так если ж он по-хамски сделал, так я ж то-оже по-хамски сделаю…

О, эта любовь к незнакомым родным, к Тому, кого не знаю и люблю — вот живое.

Слышишь ли, мой Неведомый, видишь ли меня?

Всмотрись, прошу тебя, вслушайся…

Детская глупость: вычислять доли МГНОВЕНИЯ перед ухмылкой вечности, проверять часы, не опаздываешь ли. (И ты, наверное, так же?.. Или уже нет?..)

Собираться — всегда пора. Но вдруг прав ребенок, чувствующий себя не гостем Вечности, а хозяином?..

Не зря древние боялись магической силы рисунка, не зря верили, что художник, нарисовавший портрет человека, овладевает его душой. Настоящий портрет именно это и делает.

Что такое портрет? Чья-то душа, говорящая через художника — или художник, говорящий через чужую душу?

Неважно, — важно лишь, чтобы портрет был живым.

К выдуманному герою романа, существу сказочному или аллегорическому, требование наше всегда одно и неукоснительное. Чтобы его можно было себе представить. Поверить — что есть такой, мог бы быть… Чтобы был живым, черт побери, — живым хоть малюсенькой черточкой, за которую с пьяной радостью зацепится жаждущее воображение.

Хоть чуть-чуть жизни!..

Джоконда являет нам исполнение этого требования в сверхчеловеческой полноте. Она живее оригинала, живее своих созерцателей и уж, конечно, живее автора, своего тайного близнеца. Она перескочила в другое измерение и даже уничтоженная, не сомневаюсь, воскреснет.

В страстной этой тяге — поверить искусству — сталкиваются в нас жажда жизни и ее неприятие. Мы не хотим быть только собой, мы жаждем узнавания через неузнаваемость. Мы желаем стать своими ненаписанными портретами!

Император. — Стоиком много нот, Моцарт. Моцарт. — Ровно столько, сколько нужно, Ваше Величество.

Недооценили титаны духа могучий потенциал посредственности.

Да не заподозрят, будто посредственности кто-либо отказывает в праве на существование. Да и смешно было б. Если кто-то отказывается от существования, то есть бытности собой в своем качестве, то это сама посредственность. И напрасно! — Кормилица, мать-земля. Всего и всех начало, и уж точно конец.

СЛИШКОМ МНОГО НОТ, МОЦАРТ.

Называю посредственностью все, что не гениально, не употребляя переходных, сравнительных и обнадеживающих степеней, вроде «талантливости», «способностей» и так далее — только гений и посредственность, более ничего. Один дар — одна Природа — одна Истина. Талантливый человек — абитуриент, а гений уже сдал экзамены. Не бывает почти гениев, как не бывает почти лошадей. Ректификат, чистое качество. Абсолютное однообразие в абсолюте своеобразия. Посредственность же неистово многолика по степеням — по тому, насколько и в каких расположениях вкраплены в нее частицы совершенства, в отдельности таковым не являющиеся, как искры не суть пламя, хоть иногда и возжигают его. У посредственности есть все, кроме гениальности, и в этом смысле она несравненно богаче гения, у которого кроме себя нет ничего. Какая выживаемость, приспособляемость. Только не достигают!..

Адская мощь заключена в неисчерпаемости этих дробей, всем стадом стремящихся к своему пределу — Единственной Единице — стремящихся, не достигая…

РОВНО СТОЛЬКО, СКОЛЬКО НУЖНО, Ваше Величество.

(Из письма)

(О

..Писать о Ваших стихах труднее всего. Слышу, как ускорилось Ваше сердцебиение; слишком хорошо знаю, что такое оценка стихов. Операция на сердце, и никакие обезболивающие вроде «это лишь мое субъективное мнение, мой личный вкус, может, я просто не понял, не в духе был» и т. п. — не спасают от звенящего холода скальпеля.

«Поэт — или нет…»

Спрашиваю себя: имею ли право на роль хирурга? Ответный голос: имеешь. Во-первых, тебе доверяют. Во-вторых, уже достаточно опытен в чтении, русская поэзия для тебя родная страна, хотя, конечно, еще со многими неизведанными краями. И в-третьих — сам как-никак прошел искус и подвергался операциям неоднократно.

Что ж, к делу?… Некоторые строчки дохнули обещанием. («Камыши не спеша шуршат, рябь озерная мысли кроит…») «Роза с колючкой на веточке тонкой» — живая, но… Больно, терпите. Она единственная в этом стихотворении, одна строчка — роза, а все вокруг — и василек из другой степени, и родничок из чужого леса, и лучик солнышка — бутафория. «Трепетный аромат» — от кем-то пролитого одеколона. Нельзя — это Вы, я верю, скоро и сами почувствуете — нельзя, уже лет сто как нельзя все эти трепеты и очарования употреблять иначе как иронически или же в таких созвучиях, чтобы взрывались, как атомные ядра, и выделяли энергию свежего смысла. От слов этих и им подобных ничего уже не осталось, кроме обсосанных фантиков. «Синей дымкой туман вдали» — разве можно?.. Никаких мусорных ящиков не хватит для дымок этих, для гладей озер и перин снегов. Эпитеты, сравнения и метафоры имеют право быть либо небывалыми (и притом единственно верными), либо, лучше всего, никакими. То же и в прозе, с тою лишь разницей, что в ней магия слова — только служанка мысли и не властна быть просто музыкой.

Живы ли?…

«Искры — еще не пламя, но обещают?..»

По опыту: одна-две строчки из неудавшегося стиха могут вспыхнуть, способны иногда вдруг, как побег из пня, дать начало чему-то жизнеспособному. Технология дела и состоит отчасти в отлове таких вот зародышей; неудавшиеся стихи не стоит уничтожать, а через год-другой-третий просматривать с холодным азартом утильщика. Стишонок мертворожденный сам себя похоронит.

«Поэт или не поэт?..»

Поэзия в Вас живет, но в слово пока не пробилась — искусством еще не стала. Можно иметь гениальную душу и при этом попросту не уметь писать. И можно быть квалифицированнейшим стихотворцем, мастером формы и при этом не быть поэтом — не иметь духовного своеобразия.