Даниэль Пеннак - Школьные страдания

Эти учителя, с которыми я повстречался в последние годы моей учебы, здорово отличались от тех других, что видели в учениках лишь «этот класс», безликую массу, о которой они говорили не иначе как уничижительно. В их глазах мы были «самым ужасным» четвертым, третьим, вторым, первым или выпускным классом за всю их учительскую жизнь, у них никогда не было класса хуже… да… вот так… Можно было подумать, что из года в год они имеют дело с аудиторией все более и более недостойной их преподавания. На что они сетовали перед руководством, на классных и родительских собраниях. Их стенания пробуждали в нас особую свирепость, нечто вроде бешенства, которое заставляет потерпевших кораблекрушение топить несчастного капитана, позволившего кораблю напороться на риф. (Да, точно, это тот самый образ… Скажем так: они были для нас идеальными виновниками всех наших несчастий, как и мы — для них; их вечная подавленность поддерживала в нас спасительную злобу.)

Самым ужасным из них был мсье Бламар (Бламар — это псевдоним), печальный палач, который в мои девять лет обрушил на мою бедную голову столько плохих отметок, что даже сегодня, стоя в очереди в каком-нибудь госучреждении, я иногда невольно принимаю свой номерок за бламаровский вердикт: «Номер 175, Пеннаккьони, как всегда, до поздравлений оооочень далеко!»

Или еще вот этот учитель биологии, в выпускном классе, которому я обязан своим исключением из лицея. Сетуя, что средняя оценка в «этом классе» никогда не превышает трех с половиной из двадцати возможных, он имел неосторожность спросить нас о причинах сего явления. Высокий лоб, выставленный вперед подбородок, уголки губ опущены: «Ну так как? Может кто-нибудь объяснить мне… эти достижения?»

Я вежливо поднял руку и предложил два возможных объяснения: либо наш класс есть нечто чудовищное в статистическом плане (тридцать два ученика не могут выдать по биологии больше трех с половиной баллов), либо этот скудный результат вытекает из качества преподавания.

Я был очень доволен собой.

И с треском выставлен за дверь.

«Поступок героический, но бесполезный, — заметил потом мой приятель. — Знаешь разницу между учителем и станком? Нет? Плохой учитель не поддается ремонту».

Короче, я вылетел из лицея.

Отец, естественно, был в ярости.

Противное время — и вспоминать его противно!

Вместо того чтобы собирать и публиковать перлы плохих учеников, над которыми потешаются в стольких учительских, следовало бы составить антологию хороших учителей. В литературе немало подобных примеров: Вольтер отдавал должное иезуитам Турнемину и Поре, Рембо посвящал свои стихи учителю Изамбару, Камю писал полные сыновней любви письма своему горячо любимому мсье Мартену, Жюльен Грин[57] сохранил яркие и теплые воспоминания о своем историке, мсье Леселье, Симона Вайль[58] пела хвалу Алену, который, в свою очередь, не забывал Жюля Ланьо[59], открывшего ему философию, Ж.-Б. Понталис[60] восхваляет Сартра, разительно выделявшегося на фоне всех остальных учителей…

Если, кроме этих знаменитых персон, антология включила бы в себя портрет незабываемого учителя, которого почти всем нам посчастливилось встретить хотя бы однажды за наши школьные годы, мы смогли бы пролить немного света на качества, необходимые для занятия этой странной профессией.

Насколько я помню, всякий раз, как молодой учитель сталкивается с трудностями в том или ином классе, он начинает говорить, что учился не для этого. Сегодняшнее это, абсолютно реальное, затрагивает столь разные области, как плохое воспитание, получаемое ребенком в разваливающейся семье, ущерб, наносимый общей культуре безработицей и оторванностью определенных социальных групп от общества, как следствие — утрата гражданских ценностей, насилие, имеющее место в некоторых учебных заведениях, языковая неоднородность, возврат к религиозности, а также телевидение, электронные игры — короче, все, что так или иначе определяет диагноз, который ежедневно с раннего утра ставят обществу во всех информационных передачах.

От «мы учились не для этого» до «мы здесь не для этого» — один шаг, который можно выразить следующим образом: мы, учителя, в школе не для того, чтобы решать проблемы общества, мешающие передаче знаний; наша профессия состоит не в этом. Дайте нам надзирателей, воспитателей, соцработников, психологов — короче, специалистов во всех областях, и в нужном количестве, и мы тогда сможем серьезно заняться преподаванием предметов, изучению которых посвятили столько лет. Требования более чем справедливые, на которые министерство неизменно отвечает отказом, приводя в качестве довода бюджетные ограничения.

Вот мы и входим в новую фазу подготовки преподавателей, все более и более нацеленную на умение устанавливать взаимоотношения с учениками. Помощь в этом необходима, но если молодые учителя будут ждать, что им предложат некий нормативный курс, позволяющий решить все проблемы, которые возникнут у них в классе, им предстоят новые разочарования; и «это», не для которого они учились, никуда не денется. И если уж начистоту, то я боюсь, что «это» никогда нельзя будет устранить полностью, поскольку «это» обладает той же природой, что и объективно образующие его факторы.

Идея, что преподавать можно, не испытывая никаких трудностей, основывается на некоем «возвышенном» представлении об ученике. Педагогическая мудрость должна была бы считать двоечника самым что ни на есть нормальным учеником — достойным объектом приложения педагогических усилий, настоящим вызовом мастерству преподавателя, ведь такого мало научить всему — его приходится убеждать в самой необходимости учения! Однако с незапамятных времен нормальным учеником считался как раз такой, который наименее других сопротивляется обучению, который никогда не усомнится в наших знаниях и не станет испытывать на прочность нашу компетентность, ученик заведомо хороший, наделенный способностью немедленно усваивать материал, который избавляет нас от необходимости искать особый подход к его «понималке», ученик, в котором живет естественная потребность учиться, который на уроке перестает быть озорным мальчишкой или трудным подростком, ученик, с колыбели убежденный в том, что желания и эмоции следует обуздывать с помощью разума, иначе жить придется в джунглях среди хищников и паразитов, ученик, для которого интеллектуальная жизнь есть источник удовольствий, бесконечно разнообразных и утонченных, в то время как большинство наших обычных радостей имеют свойство приедаться и изнашиваться, короче говоря, ученик, способный понять, что знание — это единственный способ избавиться от рабства, в котором удерживает нас невежество, и единственное утешение в нашем онтологическом одиночестве.

Образ этого идеального ученика и начинает слагаться в эфире, когда я слышу такую, например, фразу: «Всем, чего я достиг, я обязан государственной школе!» Я не подвергаю сомнению искреннюю благодарность говорящего. «Мой отец был простым рабочим, и всем, чего достиг, я обязан государственной школе!» Я не преуменьшаю заслуг этой школы. «Я — сын иммигрантов, и всем, чего достиг, я обязан государственной школе!»

Но — и это сильнее меня — как только я слышу эту публичную благодарность, мне сразу представляется фильм — полнометражный, — прославляющий, конечно, школу, да, но именно ту школу, куда ходил этот мальчик, который с самого первого часа в первом классе должен был уяснить себе, что государственная школа готова гарантировать ему будущность с одним мааааленьким условием: он именно такой ученик, какого она хочет видеть. А тем, кто не оправдает ожиданий, — стыд и позор! И тут в голове у меня тихий голосок начинает этот фильм комментировать.

Все верно, приятель, ты многим обязан государственной школе, очень многим, но не всем, далеко не всем, вот тут ты ошибаешься. Ты забываешь про случай и его капризы. Например, ты, возможно, оказался способнее других. Или вырастившие тебя родители-иммигранты были такими же любящими и дальновидными, как мать и отец моей знакомой Каины, которые пожелали, чтобы три их дочери стали независимыми и образованными и чтобы ни один мужчина не обращался с ними так, как было принято в их время. И наоборот, ты мог бы быть, как мой друг Пьер, жертвой семейной трагедии и найти в учебе свое единственное спасение, погрузиться в нее с головой, чтобы позабыть на время занятий о том, что ждет тебя дома. Или, как Минна, ты мог бы быть заложником своей астмы и жаждать узнать как можно больше всего и прямо сейчас, чтобы оторваться от больничной койки. «Учиться, чтобы дышать, — сказала мне она однажды. — Как будто распахиваешь окна. Учиться, чтобы не задыхаться больше. Учиться, читать, писать, дышать, раскрывая окна все шире и шире. Воздуха, воздуха! Честное слово, школьные занятия — это был единственный способ отключиться от астмы. И мне плевать было на качество преподавания, мне надо было только встать с постели, пойти в школу и считать, умножать, делить, учить правила, законы Менделя, узнавать каждый день чуть больше, чем раньше. Это все, чего я хотела. Дышать, воздуха, воздуха!» А может, ты, как Жером, страдал манией величия с хорошей примесью юмора? «Как только я научился читать и считать, я понял, что мир — мой! В десять лет я проводил выходные в ресторане-отеле моей бабушки и под предлогом помощи официантам в зале я доставал клиентов вопросами на засыпку: сколько лет было Людовику XIV, когда он умер? что такое именная часть составного именного сказуемого? сколько будет 123 умножить на 72? Больше всего мне нравился такой ответ: „Не знаю, но ты мне, наверно, сейчас скажешь?“ Прикольно было в десять лет знать больше, чем местный аптекарь или кюре! Они трепали меня по щеке, а самим-то хотелось оторвать мне башку… Я страшно веселился».