Рам Дасс - Все еще здесь. Приятие перемен, старения и смерти

Через некоторое время, когда я начал сознавать симптомы инсульта, у меня начали появляться мысли. Случившееся обеспокоило меня: «В какой зоне мозга произошло кровоизлияние? Насколько это серьёзно?» Я долго не знал ответов на эти вопросы, и мне было жутко. Когда симптомы перестанут следовать один за другим по «принципу домино»? Одна за другой у меня отнимались части тела — лодыжка, колено, бедро, плечо, — и я не знал, что будет дальше. Когда прекратится боль — через несколько дней, месяцев, лет? Я боялся, что буду навсегда прикован к инвалидной коляске, не смогу нормально двигаться и заниматься привычными делами. В этом потоке вопросов явственно ощущался привкус страха.

Чтобы справиться со страхами, я вернулся к своей духовной практике. Инсульт заставил меня обратиться ко всем техникам, которым я научился за прошедшие годы: медитации випассана, джняна- и бхакти-йоге, гуру-крипе{59}. В разные моменты и в различных ситуациях я прибегал ко всем им. Но в самый кризисный момент я обратился к методу Раманы Махарши: осознанию того, что «я не есть тело». Я перечислял все части своего тела и говорил: «Я не есть моя рука. Я не есть моя нога. Я не есть мой мозг». Это помогло мне избежать зацикленности на своих страхах и телесных ощущениях.

Однако в последующие месяцы я понял, что, какой бы замечательной ни была практика «я не есть тело», в этой фразе отражена лишь часть истины. Инсульт непосредственно показал мне, что, хотя я, несомненно, являюсь чем-то большим, чем тело, тело всё же есть часть меня. Апоплексический удар привлёк моё внимание к телу посредством таких сильных средств, как паралич, афазия{60}, боль. Инсульт «приземлил» меня — в обоих смыслах: вернул меня на земной план, к моему телу, и заставил оставаться дома. Я привык постоянно путешествовать, но, когда передвигаешься в инвалидной коляске, от авиаперелета не получаешь особого удовольствия. Таким образом, болезнь «приземлила» меня и показала мне то, что всем остальным давным-давно известно: как хорошо быть дома.

Раньше моим домом часто бывали мотели. Я много раз рассказывал об одном случае. Заканчивался благотворительный (в пользу Сева-фаундэйшен) тур по шестидесяти городам. Я находился в пути много, много недель. Как-то вечером в номере мотеля я поймал себя на мысли: «Ещё неделя, и буду дома!» Я понял, что такого рода отношение — недовольство нынешним положением и желание переместиться в другое место — ведёт к страданию. Поэтому я устроил на небольшом пластиковом кофейном столике алтарь: поставил фотографию Махарадж-джи и всё остальное. Потом взял ключ, вышел из комнаты, запер за собой дверь, дошёл до конца коридора и опять вернулся к своему номеру.

Открыв дверь и зайдя внутрь, я сказал: «Вот я и дома!»

Я старался изменить своё восприятие ситуации, сделать своим «домом» любое место, в котором находился. Домом виделась Вселенная, и такой подход был уместен, когда я большую часть времени путешествовал. Но теперь мой дом — внутренние небеса, центр. Если раненому животному нужно зализать свои раны, оно прячется в пещере, поскольку нуждается в безопасном месте. Раньше я этого не знал; номер мотеля никогда не был таким «безопасным местом».

Конечно, «приземление» в инвалидную коляску лишает человека многого. Утратив лёгкость передвижения, я не могу посещать старых друзей в Бостоне, Нью-Йорке и всех тех городах, где я выступал с лекциями и проводил семинары. Но, в общем, я чувствую себя в коляске вполне комфортно. Я даже вижу, что психологически привязан к ней. Кто, как не я, предпочитал ездить, а не ходить? Кто всегда на вечеринках подыскивал себе удобное сидячее место? Теперь, улетая куда-то, я несусь по зданию аэропорта на своей коляске со скоростью света, предупреждая пешеходов: «Бип-бип! Бип-бип!» Инвалидная коляска — это мой паланкин.

В наши дни общество предоставило инвалидам определённый статус. На инвалидной коляске я участвовал в демонстрациях — первомайском «марше марихуаны» и в посвящённом бездомным марше в «День достоинства» (во втором случае я ехал рядом с Роном Ковиком{61}, чья жизнь отражена в фильме «Рожденный четвёртого июля»). Это новая роль: ездить на инвалидной коляске. Я превращаюсь в ещё один символ, так как инвалидность имеет весомое символическое значение, причём не только негативное (недееспособность), но и позитивное, о чём свидетельствует выданная мне для парковки голубая наклейка и повышенное внимание общества к моим потребностям.

Интересно наблюдать, как это работает. Я ненадолго посетил конференцию в ритритном центре, устроенном сознательными людьми, очень чуткими к проблемам лиц с ограниченными возможностями. Оказалось, что, хотя я могу в въехать в санузел отведённого мне номера, в дверь душа коляска не проходит. Ребята очень извинялись и усадили меня в ванне на специальное сиденье. Сразу после конференции они позвонили архитектору и попросили его перепланировать санузел. Вот так это происходит: всё больше людей понимают проблемы инвалидов.

Перемещаясь в инвалидной коляске, иногда попадаешь в забавные ситуации. Как-то меня пригласили на вечерний коктейль. Это было мероприятие, на котором все стоят — то есть все, кроме меня. Поэтому все беседовали где-то там, «наверху», а я сидел «внизу». Время от времени какой-нибудь чуткий человек наклонялся ко мне и мы немного разговаривали. В это время я мог видеть лицо, но в основном вечеринка запомнилась мне как сборище задниц.

Инсульт не только усадил меня в коляску, но и «наградил» афазией, то есть мне стало трудно находить слова для выражения мыслей. На дворе век коммуникации, а у меня афазия! Это весьма серьёзно для того, чья жизнь состояла из чтения лекций и написания книг. Я имел дело со словами, а для работников слова такая болезнь — ой-ой-ой!

Если посмотреть на афазию изнутри, то она видится не как утрата понятий, а как их обнажённость. То есть имеется как бы костюмерная, в которой понятия облекаются в слова, и именно эту часть моего мозга затронул инсульт.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться с происходящим и увидеть отличие слов от выражаемой ими идеи. Поначалу, пока этого ещё не произошло, я начал было не доверять своим суждениям, своему думающему уму (ему я не доверял и раньше, но по другим причинам). Так как концепции не тождественны словам, я мог воспринимать мыслеформы, но не мог выражать их в символах. Со временем я понял, что мой думающий (вполне чётко) ум отличен от способности (порой ограниченной) вербализировать свои мысли.

Афазия привнесла в мои беседы молчание, и многие люди, с которыми я работал, благодаря паузам между моими словами погрузились в собственное внутреннее безмолвие. Мы вместе скользили по поверхности тишины, и они сами находили ответы на свои вопросы. Теперь я отношусь к словам как к чему-то драгоценному и учусь воспринимать неизреченное послание. Когда слова даются нелегко, говоришь только самое главное. У меня нет сил на лирические отступления, которыми я когда-то часто пользовался.

Некогда я и Харидас Баба в Индии на время приняли мауну — обет молчания. В качестве средства общения мы использовали маленькие грифельные доски; мы носили их на шее и писали на них слова. Приходилось сразу обращаться к сути, и это научило меня выражать мысли сжато, немногословно. Краткая речь лучше длинной.

Я заметил интересную вещь: когда невозможен быстрый поток слов, образы становятся утончённее. Кажется, что неторопливость придаёт моим словам больше поэтичности, чем в них было прежде. Порой я спрашиваю себя, не вызвано ли это смещением равновесия (вследствие инсульта) в моём мозге? Левое полушарие, ответственное за аналитическое мышление и речь, пострадало, и, может быть, поэтому правому стало легче себя проявлять?

Помимо инвалидной коляски и афазии мне пришлось вплотную столкнуться с таким физическим последствием инсульта, как мучительная боль. Оказалось, что она серьёзно препятствует моей духовной практике. Чтобы практиковать, несмотря на постоянную боль, пришлось мобилизовать все свои силы.

На мою долю и до инсульта выпало немало физических страданий: у меня был гепатит, почечные колики и разрыв ахиллесова сухожилия. Почему же теперь всё оказалось иначе? Частично на восприятие боли повлияла ситуация. В больнице врачи и медсестры рассматривают боль как ненормальное состояние и поэтому дают больному пилюли. Но они не знают, когда давать таблетку, поэтому всё время спрашивают: «У вас болит? Вам больно?» Это приковывает ваше внимание к боли. Другая причина — длительность боли. В прошлом приступы боли были интенсивными, но сравнительно быстро прекращались (длились они максимум пару дней). После инсульта боль была не столь резкой, но она день за днём изводила меня, охватывая всё новые части тела.